Виктор Астафьев - Моя война. Писатель в окопах: война глазами солдата

В 45-м году после госпиталя я женился – совершил поступок, который Богом предопределен. Было мне двадцать лет и жене двадцать лет. Ехать мне в Сибирь в общем-то некуда было, поэтому поехали на родину жены, и я 24 года прожил на Урале. Из них 19 – самые молодые годы, самые трудные были прожиты в городе Чусовом на Урале, городишке маленьком, дымном, рабочем, темном. Там родились и выросли дети, там остались молодые годы и там я переживал все, что наш дорогой генералиссимус и наши дорогие маршалы предоставили нам: возможность после войны или погибнуть, или выжить. Мы с женой выжили. Очень многие погибли в этой страшной борьбе с нуждой, выброшенные на помойку жизни, забытые всеми.

Там с женой мы похоронили первого ребенка, потому что его кормить нечем было. Там пожили мы и на улице, и в холоде, и в голоде, – но выжили.

Прожив 18 лет в Чусовом, а после окончания Высших литературных курсов несколько лет в Перми и 11 лет в Вологде, я наконец понял, что любить родину, любить несколько болезненно, притчевато, как я люблю, издалека хорошо, а ближе еще лучше, и на старости лет нужно жить дома, доживать свои дни дома.

И вот уже второй десяток, как я сибиряк, в родном селе у меня есть изба, в Академгородке есть квартира. Со мной жена, а дети и внуки, к сожалению, остались в Вологде. А мы с женой в Красноярске сибиряками стали. У меня ощущение такое, что я никуда и не уезжал, да может, и сказывается, что я каждое лето по разу, а то и по два приезжал в Сибирь. И какой-то отторженности большой я не чувствовал. Потом я все время писал про Сибирь. Был такой совершенно чудный человек – мне везло на них – Борис Никандрович Назаровский, он родом омич, потом, в силу разных обстоятельств, попал в Пермь, где был главным редактором издательства. Я тогда жил на Урале, пытался писать про уральцев, на уральском материале. И Борис Никандрыч мне сказал: «Виктор Петрович, миленький ты мой, не надо, не делай ты этого, не трать своих усилий, не того ты склада человек. У тебя все уральцы, которых ты тут изображаешь, все равно думают и говорят по-сибирски». Совет был вовремя сделан, и как-то я, в общем, на этом остановился. Пусть земля будет пухом этому человеку, благодаря которому я не растратил творческой энергии на пустяки, на потрафление начальству.

Таким образом, как-то мне удалось, живя на Урале и в Вологде, сохранить приверженность и преданность родной земле. Но как Пушкин говорил: «Все ж к родимому пределу…»

И, вообще, скажу вам, с возрастом жить труднее, думать тяжелее, а писать – так во сто крат труднее. Я порой завидую тем писателям, которые пишут много, пишут хорошо, часто издаются. Порой меня захватывает желание полегче жить, или, как сказал Вася Белов, «жить по упрощенной задаче». Но это ненадолго.

…Меня потрясает благодушие, бестревожность, какая-то способность забываться. Мне кажется, что у нас уже целое поколение, если не два, воспринимают наши рассказы о войне как какую-то сказку про Иванушку-дурачка. Быть может, мы недостаточно талантливы, быть может, недостаточно хорошо об этом пишем, может, есть силы, сдерживающие нас, чтоб мы не до конца вскрывали весь ужас войны той… Мы как-то забыли, что победу мы добыли огромнейшим потоком крови, страшной травмой нашей русской нации. Опустела Россия из-за потерь на войне и опустела из-за того, что мы бездарно воевали. Мы завалили немца не бомбами, кровью своей утопили. И – победили, слава Богу. Но не дай Бог, чтоб еще одна такая победа к нам пришла. Тогда нас просто не станет.

Я понимаю, каждому человеку и обществу хочется выглядеть лучше. Но это, на мой взгляд, совершенно не должно касаться писателя. Писатель, если он чувствует себя самостоятельно мыслящим человеком, он сам себе судья и господин, он не может об этом молчать. Он должен говорить с людьми на том языке, на котором способен говорить и возвыситься до той правды, на которую способен…

Мне дорог мой народ, мое Отечество. Все, что у него болит, болит и у меня. Но у меня болит еще, помимо всего прочего, когда врут. Когда врут бесконечно, – это уже привычный климат лжи. Я думаю, что общество, которое столько пролило крови, столько страдало, достойно уважения правдой, оно должно жить ощущением правды, порядочности, честности.

И я рад, что начал писать в период, когда существовала так называемая «лакировочная литература». Литература уникальная в своем роде, нигде в мире небывалая и только закономерно рожденная у нас за счет лжи, обмана. И вот общество все же смогло преодолеть этот страшный недуг и прежде всего за счет творческих потенциальных сил в своем народе. И я дожил до такого счастья, когда литература возвысилась до правды, и рассказал народу эту правду, и от этого не пострадал никто; просто стали себя чувствовать лучше, и какие-то изменения произошли не без влияния этой литературы, так называемой деревенской прозы. И я верю, что мы доживем до такого времени, когда сможем откровенно смотреть друг другу в глаза. Если только это будет утеряно, общество наше переродится, оно имеет к этому тенденцию; оно станет совершенно мне непонятным. Во всяком случае, не тем, за которое я воевал.

Все-таки я верю в потенциальные возможности русского народа и думаю, что наши недуги окажутся преходящими. В общем-то, мы побеждали и не такое, эти недуги преодолимы.

Меня часто на встречах спрашивают: как жить дальше? Чем жить? И я думаю, почему именно у меня? Может быть, потому, что я, сам того не ведая, дотронулся до каких-то болевых точек жизни. Только начал дотрагиваться…

Я не обыватель, который думает, что история литературы с него началась, на нем закончилась. Мой скромный труд пусть будет той площадкой, с которой начнут свой путь люди будущего, кто придет нам на смену.

Какой-то высшей истины человечество в целом не достигло, а я всего лишь его маленькая составная часть. Но я всегда больше любил людей не тех, которые знают истину, а которые ищут ее. Мне довелось побывать у Гроба Господня в Иерусалиме. Я его всегда представлял литературно, театрально, во многом благодаря игровым фильмам о Христе, которые я совершенно не перевариваю. В них правда киношная, а Правда и Вера – это явление высшей силы, они рождаются вместе с человеком и существуют для него. В тот момент, когда я побывал у Гроба Господня, ощутил это, в этом моем шаге, в дне прожитом была подготовка к этой встрече. Я бы хотел, чтобы каждый из нас имел Бога в душе и чтобы он всегда был высоким, недоступным, и это стремление к чему-то высочайшему, малодоступному, что нельзя потрогать руками, – есть высочайшее духовное счастье человека. Вот в этом направлении я всю жизнь и работал, стараясь самоусовершенствоваться каждой книгой.