Иван Виноградов - Подробности жизни

— Иди, иди, ничего там нет! — легко и откровенно соврал Рылов. — Отстанем от взвода — вот и все. Нас же потом ругать будут. Тут другие обязаны следить. Нам надо беречь силы.

Если бы Сорокин стал настаивать, Рылов наверняка продолжил бы свои неопровержимые доводы. Но Сорокин только вздохнул: «Вот как теперь стало!» — и пошел дальше. Он даже готов был поверить Рылову, что никого и ничего там нет, и только нога его своей первобытной чуткостью и памятью все еще помнила, все еще напоминала, что наступала на человека. Потом возник — и долго не удавалось отвязаться от него — такой вопрос: как этому человеку пришлось умирать? Сразу или медленно? От осколка или от полного истощения сил? И сколько же он успел всего передумать, если умирал медленно? За что так? И здесь, и в городе…

В Ленинграде, говорят, начали ездить по улицам грузовики — собирают замерзших покойников. Набрасывают их в кузов, как дрова, и везут на кладбище, где работают экскаваторы с бывших строек. Людям из похоронных команд выдают, говорят, по сто граммов водки — прямо как на фронте во время боевых операций…

Сорокин еще раз оглянулся зачем-то назад. Джафаров немного приотстал. Рылов шел на шаг от него, заметно возвышаясь со своим сидором над неглубокой траншеей.

«С такими мешками тут и не развернешься, — начал Сорокин, подобно Рылову, придумывать оправдательные мотивы. — Остановишься — и всех других остановишь. И насчет того, что силы надо беречь, — тоже правильно. Надо. Не для себя лично, а для дела… Для себя-то, будь моя воля, сел бы я сейчас где-нибудь в затишке — и все, и ничего мне больше не надо. Посидел бы, отдохнул — тогда уж другое дело. Тогда можно и дальше идти и все, что полагается, делать. Без дела-то все равно не проживешь — ни тут, ни в другом каком месте… А насчет этого парня — может быть, на обратном пути, когда от мин освободимся… И силы можно будет не так беречь… Может, тогда мы и приберем тебя», — пообещал Сорокин покойнику в траншее.

Он не то чтобы очень поверил в свое обещание, но отложил дело до будущих времен и, стало быть, мог о нем пока что не думать.

В первой траншее их встретил ротный командир.

— Ну, наконец-то! — ворчливо обрадовался он. — Матюх, ко мне!

Он повел сержанта, все еще заменяющего командира взвода, куда-то влево, и Сорокин слышал:

— Значит, так. Твой участок — река, где вчера Фатеева потеряли. Сделать все аккуратненько…

Оказывается, пришли на вчерашнее место, а Сорокин за своими раздумьями ничего и не заметил. Он, правда, и не старался все время определяться на местности, поскольку шел в общем строю и впереди были командиры, но все-таки удивился, что какая-то часть дороги выпала у него из внимания.

Пока начальство уточняло на местности участок минирования, Сорокин снял со спины мешок и приткнулся у двери какой-то земляночки. Немцы все время постреливали, но пули пролетали поверху, никого здесь не волнуя. В траншее пуля не страшна. Сюда только мина может залететь, да и то не часто. В стабильной, установившейся обороне пехота живет без больших потерь. Она только устает, паршивеет от долгого сидения в окопах, изматывается душевно. Передний край утомляет, даже если на нем одну только ночь проводишь. Он все время вытягивает что-то из человека — постепенно, по одной жилочке. Со временем человеку становится невмоготу, ему просто необходимо хотя бы ненадолго уйти отсюда, отдохнуть где-нибудь в тишине и без напряжения. И тогда, если имеются резервы, происходит смена.

Сорокину вспомнилась сегодняшняя колонна пехоты, что долгое время скрипела снегом и позвякивала разными военными железками, тяжко топая вслед за саперами. Видимо, шла кому-то на смену. Но хотелось думать, что это накапливаются силы для нового наступления — более серьезного и основательного, чем прежнее, то есть уже без осечек. В этом теперь главное. Потому что от многих неудач может обессилеть надежда, а без нее — куда же?..

Сорокин вроде как дремал, устало привалившись к двери; дремал и думал, дремал и все помнил. С ним теперь случалось такое. Спит и думает. А думается, конечно, все о том же: поскорей бы!.. Только вот с временем происходило что-то неладное. Время теперь тоже тащилось медлительным ходом изголодавшегося блокадника, ему тоже не хватало какого-то ускорительного питания. Декабрь тянулся до бесконечности, и люди с трудом дождались Нового года. Начался январь. Прошла уже почти половина января. А вчера кто-то вдруг вспомнил, что только еще наступил старый Новый год. И хотя никто здесь не справлял его, многим все же подумалось, что приходится вроде как заново начинать январь, что прожитые в таких трудностях тринадцать дней вроде как и не в счет. Обидно! Как будто и в самом деле календарь испортился и прокручивается вхолостую.

Сорокин пожалел, что маловато в траншее света, а то было бы самое время дочитать сейчас Ольгино письмо. Глядишь — согрелся бы…

— А ну, народ, поднимайся! За дело, за дело! — начал тормошить людей вернувшийся с рекогносцировки сержант Матюх.

И в траншее зашевелился, задвигался небыстрый саперный народ, заколыхались туго набитые мешки и стволы карабинов, зашмыгали по мерзлой траншейной земле, смешанной со снегом, растоптанные солдатские валенки. За дело так за дело…

Работали все равно как в отсветах недалекого бледного пожара. В трех-четырех сотнях шагов отсюда немцы по всей линии напропалую жгли ракеты, и здесь, на реке, тоже было достаточно светло, чтобы видеть мину и свои собственные руки, чтобы сделать ловкую ямку для мины. Но было, конечно, и неудобство от этих ракет: передвигаться приходилось только ползком, снаряжать и ставить мину — только лежа, не очень-то поднимая голову. От такой работы, конечно же, быстрее устаешь и притупляется чувствительность. Словом, нет худа без добра и добра без худа.

Сорокин работал, по обыкновению, аккуратно, сосредоточенно, ни о чем постороннем не думая. К этому он привык на стройках и с этим же пришел на фронт. В сущности, в армии, особенно в саперах, от человека требуется то же самое, что и в обычной рабочей жизни, плюс повиновение и неболтливость. Тех, кто много трудится языком, увиливает от дела и ноет от трудностей, здесь не любят. Да и не только здесь, пожалуй. Если ты, еще не приступив к работе, стараешься увильнуть от нее или противишься ей, ты ничего не стоишь ни в армии, ни в мирной жизни. Настоящий работник, если даже и без охоты примется за какое-то дело, все равно постепенно заинтересуется им, а после этого можно уже не сомневаться: все будет в полном порядке.

Закончив колдовать над очередной миной, Сорокин полз метр-полтора вперед, снова останавливался, выковыривал лопаткой кусок твердого наста, клал его рядом с ямкой и доставал из мешка новую мину. Вынимал пробочку. Просовывал в отверстие карандашик… Ага, тихий щелчок. Пробочка снова на месте — мина готова. Осторожно в ямку ее. Еще более осторожно накрыть ломтиком снега. Потом замести веничком «швы». Наконец Сорокин пригибал голову к самому снегу и смотрел на дело своих рук против света. И если все выглядело естественно, если на снегу не оставалось никаких следов работы, он полз вперед, напоследок пошуровав веничком и то место, на котором только что лежал сам. Для верности. Для полной маскировки.