Иван Виноградов - Подробности жизни

Но все оборвалось неожиданным образом. С базы прислали за пропавшим Сорокиным катер. Лодку взяли на буксир и, что называется, с ветерком потащили к причалу.

— Ну, Сорокин, больше ты лодку не получишь! — сказали ему на базе.

Он сразу приуныл, потому что вообще любил кататься на лодке, а главное потому, что уже задумал пригласить девушку сюда же в какой-нибудь следующий вечерок.

— Извините, — проговорил он, пытаясь оставить хоть какую-нибудь надежду.

— Не извиняйся и не проси! — не захотели его слушать. — Надо соблюдать порядок. А то так можно…

— Да мы больше и не придем сюда! — вдруг услышал Сорокин голос своей пассажирки.

Он обрадовался, обернулся и тихо спросил:

— А куда же мы… в следующий раз?

— Найдем куда!

— И правда! Ленинград большой.

— Но сейчас вам придется проводить меня, — сказала девушка.

— Так я — с удовольствием! Мне все равно…

— А вот так девушкам не говорят, молодой человек.

— Как? — не понял Сорокин.

— Что вам все равно.

— Простите… Я ведь не то хотел…

Вдруг девушка подхватила его под руку, молча, но настойчиво понуждая идти быстрее. Он повиновался и огляделся по сторонам, чтобы понять причину. И увидел на боковой дорожке темного, как памятник, человека.

Человек стоял неподвижно и провожал их взглядом — кажется, недобрым. Резкие белки его глаз как будто светились.

— Ну что ж, Ольга… — проговорил, вернее, пригрозил этот человек.

Сорокин некоторое время ждал нападения сзади и прислушивался, не зашуршит ли за спиной гравий под «чужими» ногами. Потом все же не выдержал и спросил:

— Кто это был?

— Он самый, — отвечала девушка.

Машина саперов остановилась на набережной Мойки, у ворот фабрики имени Володарского.

— Приехали, товарищи! — сказал комиссар, вылезая из кабины полуторки.

Люди в кузове уже стояли на ногах, притопывали от холода и ждали команды.

— Слезай! — скомандовал комиссар.

Проворнее всех оказался здесь Сорокин, который вообще не любил нигде мешкать, а сегодня еще и торопился: ему надо было успеть отнести посылочку ротного, потом посидеть у швейниц на празднике и поскорее попасть домой, на Петроградскую сторону. Ни трамваи, ни троллейбусы, кажется, уже не ходили, так что и это надо было учитывать.

Сорокин первым оказался внизу и помог сойти неуклюжей в своем полушубке фельдшерице Урбанской, сперва направив ее слепую, ненаходчивую ногу на колесо полуторки, затем поддержав и саму фельдшерицу. Женщина была еще в теле. А вот солдат Джафаров, слезавший вслед за нею, показался совсем легким.

— Весу в тебе, как в ребенке, — сказал Сорокин, подхватив Джафарова.

— Барашка нет — откуда вес? — ответил Джафаров с умилительной серьезностью.

— Был бы хоть хлеб-то!

— Хлеб есть маленько, — похлопал Джафаров по карману шинели. — Сказали — на ужин оставлять надо.

Сорокин усмехнулся:

— Не понял ты меня.

— Зачем не понял? Хлеб и дурак понял.

— Ну, молодец!

Про себя же Сорокин подумал:

«Сидел бы ты лучше в казарме, друг! Там тепло и пища горячая, сколько бы ее ни было, а тут вот трясешься, как худой заяц, и сам не знаешь ради чего».

Перед отъездом делегации один солдат-ленинградец уговаривал Джафарова: «Откажись, Джафар, уступи мне свое место. Родных у тебя в Ленинграде нет. Ну зачем тебе?» Джафаров искренне удивился: «Как зачем? Город Ленина едем. На празднике все родные». — «Так-то оно так, — переминался ленинградец. — Но я, к примеру, отвез бы домой кой-чего». — «Какой у нас теперь к о й - ч е г о!» — сокрушенно вздохнул Джафаров, не поняв или хитро не пожелав понять ленинградца. А когда ленинградец обратился к комиссару, тот стал на сторону Джафарова: «Надо его взять. Делегация будет интернациональной». И Джафаров поехал…

— А теперь так действуем, товарищи, — говорил комиссар столпившимся вокруг него делегатам. — Сейчас мы будем присутствовать на торжественном собрании у наших замечательных швейниц, потом отпустим ленинградцев до утра по домам, остальные переночуют на фабрике. Завтра собираемся на этом же месте в десять… ну, ладно — в одиннадцать ноль-ноль. Все ясно?

— Ясно! — ответили делегаты.

— Вот только мне надо как-то… — начал Сорокин.

— Что тебе?

— Мне надо как-то передать посылочку командира роты. У него тут недалеко семья живет, на улице Дзержинского.

— Ага! Тогда ты шпарь сейчас прямо к Любимовым, пока еще не совсем темно, и возвращайся сюда на фабрику.

— Есть!

Такого решения Сорокину и хотелось. Во-первых, он сразу, в первый же час, выполнит поручение ротного и таким образом отплатит добром за добро. Во-вторых, он поскорее избавится от чужих продуктов, за которые теперь бывает очень боязно. И в-третьих, не терпелось уже пройтись своими ногами по ленинградским улицам. Это было почему-то необходимо после такого длительного и необычного отсутствия.

Улица Дзержинского, или Гороховая, как ее все еще называли по старой памяти старые питерцы, была неплохо наезжена. Тротуары, правда, не расчищали, и поэтому они немного возвышались над проезжей частью и были неровными. Народу на улице почти не было, несмотря на раннее сравнительно время. Только по другой стороне улицы прошел навстречу военный, да еще далеко впереди брела какая-то неясная пара, то поднимаясь на невысокие притоптанные сугробики, то спускаясь с них. Как на волнах.

Уже наступили ранние декабрьские сумерки, чуть подсвеченные невидимым из-за домов закатом. Электрического света нигде не было. От наступавшей темноты здесь, в городских стенах, делалось еще тревожнее, чем ночью в открытом поле. И ничего хорошего на этих желанных улицах Сорокин пока что не обнаружил: больше было плохого и грустного. Непривычно, даже непонятно выглядел теперь родной город… И все-таки был родным — кто его знает, по каким признакам! Может, еще больше родным, чем в прежние, благополучные дни.

На каком-то неприметном сугробе Сорокин пошатнулся и чуть не упал. Он даже не успел сообразить, что такое с ним приключилось: шел, шел и вдруг чуть не грохнулся на ровном почти что месте. Вдруг закружилась какая-то облегченная, вроде хмельная голова, на лбу выступила испарина.

«Вот так раз!» — подумал он и приостановился. Рука его сама собой потянулась к сумке: он ведь почти ничего не ел сегодня. Как утром кинул в рот небольшой хлебный довесочек, когда получал паек, так и все. А в минуты голодной тошноты, чтобы отогнать неотвязные мысли, он представлял себе, как войдет в квартиру, как передаст Ольге эту свою сумку и как Ольга начнет вытаскивать из нее маленькие птичьи мешочки, радуясь каждому из них. И то же будет с Иришкой, которая первым долгом проверит его карманы.

Рука его открыла клапан сумки и нашарила завернутый в бумагу хлеб, но Сорокин остановил ее.