Михаил Горбунов - Долгая нива

Она надела мамин белый фартучек — он был просто необходим в ее роли, спрятала под ним лампадку с вареньем — решила сделать дяде Ване приятный сюрприз и, полная забот, отправилась к своему подопечному.

Жилище дяди Вани состояло из комнаты с небольшой кухонькой-прихожей. Закуток, образованный печкой и стеной, тот, что у Зинаиды Тимофеевны был задернут ситцевой занавеской, — там стояла Марийкина постелька, — здесь представлял нечто вроде подсобного помещеньица, отгороженного ширмой. Ширма эта, предмет гордости и грусти Антонины Леопольдовны, сохранившаяся у нее с давних, видно, счастливых времен, была и в самом деле красива — каждая створка затянута белым шелком, и в каждой — рисунок, нанесенный тонкой, изящной кистью: приземистые, растущие не ввысь, а вширь деревья на морских скалах, воздушные, ступенчато-закрученные замки, извивающиеся чешуйчатыми телами, изрыгающие пламя драконы с вылезшими из орбит глазами… «Это Япония», — с томной грустью поясняла обычно Антонина Леопольдовна, и Марийка, оставаясь с дядей Ваней, могла часами рассматривать рисунки, фантазия уносила ее в неведомую экзотическую страну.

Теперь ей было не до Японии. За отгороженным ширмой столиком, уставленным дяди Ваниной посудой, пузырьками с лекарствами, она колдовала над своим морсом. Тут Марийка и услышала, как открылась дверь и в комнату кто-то вошел. Все в ней обмякло, и она, уже зная, что это немцы, через силу вышла из-за ширмы.

Их было двое, но за дверью остался третий — он что-то говорил этим двоим, слышалось, торопил. Немцы с серыми помятыми лицами — видно, патрулировали всю ночь — молча, брезгливо смотрели на дядю Ваню: их отвращало его раздувшееся синее лицо, весь он, неестественно громоздкий и неподвижный. Первое, о чем подумала Марийка самым краешком сознания, — что среди них нет того страшного немца в черном, до пят, плаще, с месяцеобразной бляхой на груди, а эти смотрели на дядю Ваню с отчужденной брезгливостью, как на заразного, и где-то в донцах их глаз Марийка уловила движение досады — стоило ли приходить, чтобы увидеть гору разваливающегося мяса, — и она уже поверила: сейчас они повернутся и уйдут к себе в казарму спать после ночного бдения, и всем своим лицом, с жалкой, растерянной гримасой, напряженно застывшей рукой с лампадкой кизилового варенья, она молила их об этом, когда один немец зашевелил толстыми губами в кружке отросшей за ночь щетины:

— Вставайт. — И повторил, дергая вислой щекой: — Вставайт, вставайт…

— Я встану, я сейчас встану, я тебя своими руками пощупаю, какой ты есть…

Дядя Ваня зашевелился, тяжело, сипло дыша, крупные складки на лбу, на щеках багрово вздулись. Марийка видела: он был в беспамятстве, неимоверным усилием, опираясь на стоящую рядом тумбочку — белая салфетка сморщилась, — переваливал с постели непослушные бревна ног.

— Я встану, я не буду перед тобой лежать, сука…

Он потратил много сил, чтобы наконец перевалить ноги, и решил отдышаться перед тем, что намерен был сделать, сидел на кровати, исподлобья, по-бычьи глядя на немцев. Те топтались, видимо решая, не уйти ли им отсюда, от этой русской подыхающей свиньи, как вдруг у них полезли кверху брови, помятые, серые лица оживились во вспышке любопытства.

Один, полуобернувшись к двери, кричал торопливо, все с тем же дурным любопытством:

— Герр обер-лейтнант, герр обер-лейтнант!

Второй, с толстыми губами в неопрятном кружке́ щетины, близко подошел к дяде Ване, наклонился, по-птичьи подвернул голову, пристально рассматривая что-то, и Марийка во второй раз увидела между полами пижамы вытатуированный во весь огромный дяди Ванин живот легендарный корабль «Потемкин» — он-то и вызвал у немцев столбнячный восторг. Дядя Ваня сообразил, наконец, в чем дело, дрожащие пальцы силились захватить пижаму, стянуть несходящиеся полы.

— Найн! Найн! [1] Нет! Нет! (нем.) — кричал ему немец почти просительно, будто у него отнимают дорогую игрушку. — Найн!

Тут вошел третий — прямой, поджарый, с ровным рядом светлых пуговиц, с серебряным окладом на высокой фуражке. «Что у вас еще тут?» — недовольно говорили его глаза, и тот, что позвал его, оживленно, с дробным смешком показывал на дядю Ваню, и офицер, еще с досадой кривя тонкие губы, дотянулся коротким дулом автомата до дяди Ваниной груди, пытаясь разъединить полы пижамы. Марийка, не помня себя во всепоглощающей обиде за дядю Ваню, бросилась к немцу, закричала, тыча его лампадкой, бессознательно держа ее стоймя, чтоб сохранить варенье, тут же ей тяжелым, звенящим ударом ожгло щеку, она опомнилась уже на полу — лампадка, оставляя густую коричневую цепочку, катилась под стол.

— Что же ты, гад! — сдавленно, пораженно простонал дядя Ваня. — Ребенка за что, гад?!

Он схватился за автоматное дуло, пытаясь переломить его огромными ладонями, и тут же автомат затрясся, забулькал, пыхая дымком, дядя Ваня повалился вперед, продолжая ломать дуло, и если бы немец не вырвал его силой, дядя Ваня, падая на пол, все-таки сломал бы его.

Марийка еще ничего не понимала, пока не заметила, как остолбенело замерли те двое, что первыми обнаружили невиданное ими доселе чудо. Третий, с серебряным окладом на фуражке, закидывал за узкий погон еще дымящийся автомат, с оправдывающейся мстительностью глядел на простертое перед ним большое вздрагивающее тело и зачем-то вытирал о френч левую растопыренную ладонь.

Марийка с застрявшим в горле криком выбежала вслед за немцами, двор уже был пуст, только худой черной птицей неподвижно торчала на горке домовладелка Полиняева. Марийка стала звать ее, но она криво усмехнулась и пошла в свой домик.

Зинаида Тимофеевна искала и искала Остапа Мироновича, но он пришел сам — когда ее не было дома. Марийка после смерти дяди Вани боялась оставаться одна дома и теперь ждала мать во дворе, следя за улицей через щели калитки. Тут же она и увидела Остапа Мироновича, — тот, казалось, бесцельно бродил по Соляной, то удаляясь к Глубочице, то возвращаясь. Он был в потрепанном, с чужого плеча, пальто, видимо надетом для того, чтобы не узнали, и Марийка догадалась, что ему нельзя входить во двор. Она жила теперь как в какой-то раскаленной мгле, ее рассудок, разрушенный тем, что ей довелось увидеть и пережить, никак не мог сосредоточиться на какой-то одной мысли, а зрение, вышедшее из-под власти сознания, повторяло и повторяло ей жуткую картину, и все время ее обступали, гремели рядом последние слова дяди Вани. Теперь, когда она увидела Остапа Мироновича, что-то в ней стало собираться, крепнуть, раскаленная мгла рассеялась, и проступили дома, заборы, желтая листва над ними, побуревшая трава на обочинах, еще хранящая свежесть осенней ночи, и постепенно Марийка ощутила возможность, больше того, необходимость какого-то действия.