Михаил Горбунов - Долгая нива

Марийка не заметила, как вышла со двора тетя Дуня, а увидела ее, когда та уже подходила к толпе женщин с пугливо прижавшимися к ним ребятишками — прямая, худая, раскачивающаяся, как под ветром… Марийка и сама была бы уже там, но какая-то сила приковывала ее к горищу — да, да, Денис убежал! Марийка бросилась к другому, обращенному на огороды провалу в крыше, ее как отсекло от гудящей, знойно роящейся улицы.

Здесь было тихо, ветви сада неколебимо застыли, обсыпанные яблоками, и таким миром веяло от этих ветвей, от высоких, лимонно-зеленых конопель, от сбегающих к реке грядок, но там, там, возле капусты, у самой реки, по-прежнему торчал немец с автоматом на шее, и тишина была жуткой. Марийке снова захотелось окунуться в то, что происходило на улице, но что-то в этом немце начало меняться; почуялось Марийке: кто-то невидимый за тынами и хлевами, вероятно, его сосед по оцеплению, стоящий возле белесо опавших в солнечном блеске верб, звал немца к себе, и ненавистно маячившая в глазах фигурка выражала растерянность: идти или не идти… «Иди, иди!» — стонала Марийка, и знала бы она, на что посылала терзающегося между властью долга и иной, не меньшей властью, нервно топчущегося у капустных гряд поганца.

И он пошел, озираясь на хаты, чтоб ничего не случилось в его отсутствие, и уже скрылся в невидимом Марийке пространстве за тынами и садами, и, мысленно следуя по линии его торопливого движения, Марийка задержалась на светлом клочке коноплей. Она еще не осознавала, что это конопли тетки Мелашки, но заметила в них какое-то движение — будто медленный ветерок прошел, разводя и клоня надвое стрельчатые верхушки… Денис!

Нагнувшись, неловко загребая ногой, Денис в предательски белеющей рубахе метнулся в огород тетки Ганны, и другой конопляный остров прорезал ветерок, и с затаенным дыханием увидела Марийка — затрепетали, хрустко ломаясь, конопли тети Дуни, будто горячее дыхание Дениса дошло до нее.

Замлевшая в зное зелень сада заслонила его от Марийки, но она уже угадала мысль Дениса: Артем Соколюк, всегда холивший свой сад, проделал когда-то канаву для стока вешней воды, и по этой канаве Денис уйдет в заросли очерета, в котором еле пробивается иссушенная жарким летом речка, а за речкой — луговина с высокой некошеной травой, за луговиной — глинник… Вот когда только смог уйти Денис, и в эту минуту Марийка испытала даже превосходство над теткой Ганной: тетка Ганна только слышала звон! И тут тоже Марийка не знала, чем в конце концов обернется то, что вызвало в ней наивный импульс самолюбия…

То распадалась, то снова смешивалась перед панским домом толпа, и Марийка уже стояла рядом с тетей Дуней в раскаленной дорожной пыли, томясь вместе со всеми, уставясь в глухие каменные стены, через которые не проникал ни один звук. У забора, в тени, топча опавшие, рано сожженные солнцем листья осокорей, ненужно, отторгнуто мялись с винтовками полицаи и Франько — их тоже не подпускали к дому, а Кабук, видно, был там, внутри. Марийка успела узнать, что за стенами дома еще были поп — отец Трифон и сельский лекарь Савелий Захарович Ступак… «И их взяли?» — «Да нет, немцы вызвали». «Вызвали!» — отдалось в Марийке, и забрезжила надежда: подержат и отпустят, и дядю Артема, и всех отпустят, и она уже видела, как все будут расходиться по хатам, держа друг друга под руки.

И в это время толпа ахнула, заколебалась — тупо молчавшие стены наконец разверзлись: из ворот вышла Мелашка в сопровождении офицера и нескольких солдат. Младшего, Петрусика, она держала на руках, он плохо оправился после болезни, светлая головенка падала, семилетняя Надийка шла сама, недоуменно глядя в толпу, не узнавая никого.

Мелашка высоко держала голову, следы истязаний не коснулись ее царственного лица: видно, немцы, рвавшие на ней сорочку — она спадала с круглого, ослепительно белого плеча, — не дотянулись до этого, будто оттиснутого на крупных екатерининских деньгах лица, руки дрогнули перед невообразимой в этой глуши женской красотой.

Офицер выкликнул еще двух солдат — из тех, кто держал собак на поводках, и Мелашку повели к ее хате. Толпа колыхнулась, и многие, Марийка тоже, потянулись за ней, офицер, перекрывая визг и лай собак, крикнул по-русски с заметным картавящим акцентом:

— Разойтись!

Но, что-то решив про себя, слепо повел по толпе бешеными глазами:

— О нет, нет… Можно идти, смотреть. Русским мало хлеба, им нужны зрелища.

Неожиданно Марийка увидела около офицера Кабука, вернее, то, что осталось от Кабука — упавшие плечи, землистое лицо, погасшие глаза. Он что-то еще пытался объяснить офицеру, видно было — то, что не смог объяснить при допросе.

— Дозвольте, господин обер-лейтенант, — бормотал Кабук, отскакивая от бросавшихся на него откормленных, чуть ли не чувствующих свое германское превосходство овчарок. — Дозвольте, я найду его. Живым представлю.

— О нет, нет, тебе нет веры, Кабук.

Мелашку ввели в ее собственную хату, и здесь, в сенях, внимание немецкого офицера привлекло никогда не виданное им сооружение, состоящее из ровно стесанного, отполированного долгим употреблением бревна и выдолбленной из толстого полена колоды. Собаки по-прежнему рвались с поводков, они чертовски надоели ему своим визгом, он приказал убрать их, солдаты затолкали собак в комору, а офицер все разглядывал странный станок, занимающий всю стену, и, должно быть, признавался себе в том, что ему, известному в своем кругу специалисту по России, эта страна преподносит новые и новые загадки. Женщина, которая могла бы иметь успех среди офицеров германских оккупационных войск, и он говорил ей об этом на допросе не ради его бескровного завершения, — обитает в жалкой глиняной хижине, в дикой глуши и ничего лучшего не хочет, с невообразимым упорством отказывается сказать, где ее муж, по словам старосты, не годный к военной службе инвалид, прозванный на селе Косолапым. Поистине надо «съесть пуд соли», чтобы узнать этих людей… И теперь вот это диковинное орудие, созданное при помощи одного топора!

Он наступил на бревно — другой его конец приподнялся, снял ногу — в углу тупо бухнуло.

— Староста!

— Слушаю, господин обер-лейтенант.

— Что есть это?

Кабук объяснял — торопливо, комически пожимая плечами и кивая на Мелашку, на столпившихся в двери женщин, — темнота, мол, ничего не попишешь, и не след обер-лейтенанту копаться в деревенском дерьме, а нужно идти в панский дом, где ему приготовлен прекрасный обед, все остальное доведет до конца Кабук… Офицер слушал внимательно, отслаивая психологическую оболочку, которой Кабук увивал свои слова, и за сосредоточенно роняемыми «Да, да…» уходил в очень важную для него суть… «Да, да…», «Да, да…»