Михаил Горбунов - Долгая нива

— Вот это я понимаю! Взял ты свое, Михалыч, молодцом!

Меркулов пытался принять безразличное выражение лица.

— Ну, что, Михалыч, я термос твой прихватил, попьем чайку да по озерам пробежим.

— Можно и по озерам, — согласился Меркулов.

Когда он взял дуплетом трех гоглей, тут же решил: хватит, больше ни одного выстрела. И теперь он согласился с предложением Николая, просто чтобы последний раз в эту весну вобрать в себя бездонность светящегося в солнце неба, снеговой запах, идущий от земли. Перед глазами его на том берегу золотисто и голубовато кудрявились ветлы, а где-то рядом на одной ноте тихо позванивала синица, и от этого что-то тихое и медовое обволакивало его, и хотелось, чтобы это продлилось подольше.

— Там Груня уже хлопочет, праздничный обед соображает.

— А с утками-то как? — спохватился Меркулов. — Надо бы и их к обеду.

— Ну, утки! Уток ты домой повезешь.

— Домой? — почему-то переспросил Меркулов. — Домой… — добро усмехнулся он.

— А как же, Михалыч! Груня пирог с палтусом готовит, свое коронное блюдо. Хорошая рыба палтус, да и надоела своя, нам теперь подавай заморской! Я, как Тольку-то провожал, захватил в Колымани, Груня наказывала. У нее пироги выходят — пальчики оближешь.

Они, как в прошлый раз, расстелили на берегу свои брезентовые плащи и стали пить чай.

Меркулов полулежал, опершись на локоть, и дремотная золотая тишина не отпускала его; не хотелось ни о чем думать, не хотелось пошевелить рукой — только слушать однотонные позванивания синицы среди ясного, с легким морозцем утра, чувствовать, как солнце припекает и медью обливает лицо. Снежок, наметенный за ночь, подтаивал с солнечной стороны, обмякал.

— Не повезло мне с победой, в госпитале довелось встретить, чуть-чуть не дошагал, шут ее возьми, фортуну эту, — блаженно говорил Николай. Он сидел на коленях перед брезентом с легким импровизированным завтраком, в одной руке держал синий целлулоидный стаканчик, а культей подпирал его. Он снял с головы треух, и от волос тихо струился парок, коричневое лицо было свежо и молодо. — А ты где победу-то встретил, Михалыч?

«Да, да, где?» — как о невероятно далеком, подумал Меркулов. И тут же четко встала перед ним та ночь в небольшом каменном городке близ Праги.

Весь день он провел на командном пункте армии вместе с генералом Красноперцевым. Победа, собственно, уже витала в воздухе, было празднично вокруг, небо ревело от штурмовиков, они низко проходили над траншеями командного пункта, и здесь совсем молодой полковник в фуражке с голубым околышем, задрав голову, весело кричал в микрофон: «Беркут», «Беркут»! Квадрат четыре — семь! Скопление техники на южной окраине города. Подавить! — И в нарушение всякой дисциплины военного эфира: — В последний раз, хлопцы, в последний раз! Проутюжить так, чтобы фрицы на том свете вспоминали гвардию!» А из динамика, поставленного прямо на бруствер — свежевыброшенная земля уже подсохла и мелко осыпалась в траншею от содрогающего пространство рева штурмовиков, — неслась веселая перекличка летчиков, и спокойный голос ведущего перекрывал ее: «Понял, понял, сейчас дадим прикурить…»

Праздник надвигался с этим безоблачным, весенним днем, с запахом молодой травы и подсыхающей земли, с затянутой дымкой взрывов далью. Все стояли в траншеях открыто, весело, совершенно пренебрегая маскировкой.

На ночь они с оперативной группой армии остановились в этом тихом каменном городке, где-то в предместьях Праги, и уже когда угомонились, спать повалились не раздеваясь, сморенные дневным напряжением, за окном рассыпчато застучали автоматы. Меркулов схватил пистолет, выскочил наружу, и первое, что бросилось ему в глаза, — пулевые трассы разноцветно прочертили ночь снизу вверх. В первую секунду он еще недоумевал: почему снизу вверх и что там может быть в ночном небе? Но уже в следующую секунду он, тысячу раз слышавший автоматную стрельбу, различил в ней какую-то веселую бездумность, легкость, озорство и понял, что на земле уже нет войны и нужно расстрелять последние патроны. Он поднял над собой пистолет, и восемь раз подряд металлически дергало его руку. «Ну вот и все, Сева, — тихо сказал стоящий рядом генерал Красноперцев. И вдруг спросил: — Сколько тебе лет, Сева?» И когда Меркулов ответил, испытав мгновенную неловкость отчего-то, генерал долго еще молчал, и отсветы пулевых трасс перепархивали по его напряженному лицу. Теперь-то Меркулов знал, почему генерал Красноперцев, за несколько часов до того веселившийся по-ребячьи в траншее на командном пункте армии, стал вдруг необычно сосредоточен и задумчив.

Меркулов рассказал Николаю, как было дело, при каких обстоятельствах встретил конец войны. Он передал только внешнюю картину той давней ночи, но Николая все же восхитил его рассказ, он слушал с горящими глазами, поминутно восклицая: «Ну, дают славяне!» А о себе, это было видно, он начисто забыл.

Когда они замолчали и Меркулов лег на спину, прикрыл глаза, по-прежнему ощущая на лице солнце и бездонное голубое небо, ему подумалось о том, что время медленно, но верно нивелирует грани высокого и грани обыденного. И привиделось ему, как однажды он был приглашен в школу на торжественную пионерскую линейку в честь Дня Советской Армии и Военно-Морского Флота. И пришлось ему нацепить по этому случаю свои ордена и медали… Ему врезалось в память — довольное, покровительственное выражение лица директрисы, державшей в своих руках всю сложную ритуальность встречи, благодарные, заискивающие улыбки молодых учительниц, — и за этим виделось, что вот, мол, не подвел, пришел и можно будет поставить жирную красную галочку против данного мероприятия в плане, их извиняющиеся — к Меркулову и свирепые — в сторону ребятишек глаза, если отвлекались, не слушали с такими хлопотами приглашенного ветерана войны, и общее веселое оживление, когда Меркулов должен был неудобно наклонить голову и тонкие детские руки, щекоча по шее, повязывали ему аккуратно отглаженный галстук… Наверно, торжество не совсем удалось, потому что Меркулов, когда ему повязывали галстук, неожиданно обнял девочку, прижал к себе, чувствуя тонкие живые ребрышки, и жалеючи гладил ее реденькие белесые волосенки. И в рассказе Меркулова не было той праздничности, на которую явно рассчитывали в школе, а были могилы безвестных русских солдат в далекой земле, сглаженные временем, были трудные военные дороги и боль за то, что многое не вышло, о чем когда-то мечталось…

— Всеволод Михайлович! — сказала директриса в наступившей неловкой тишине. — Мы видим на вашей груди высокие правительственные награды. Расскажите, за что вы удостоены их, — она очень выпукло, картинно произнесла это слово — «удостоены».