Сергей Зверев - Сталинградский калибр

Соколов открыл люк и, когда танк остановился, высунул голову. Вокруг было тихо, и только на соседних улицах еще изредка били короткими очередями ППШ. Несколько автоматчиков вышли из-за дома, отряхиваясь и меняя барабаны в своих автоматах. Рядом остановился танк старшины Щукарева.

– Товарищ лейтенант, там взводный просил передать, что дорогу зачистили. Он постоит, пока «четверку» починят. Гусеницу сорвало, два катка разбило.

– Старшина, разворачивайся – и к Сайдакову, – приказал Алексей. – Наблюдай за дорогой, а «восьмерка» пусть буксирует сюда Лапина. Скажи лейтенанту, что в мастерских сварка есть, генератор дизельный. Здесь быстрее починят.

Щукарев кивнул, его машина развернулась на месте и понеслась по улице к выезду из поселка. Два «ханомага» выехали на площадь и остановились, держа под прицелом пулеметов окрестные дома. Заболотный спрыгнул на землю и закинул ремень автомата на плечо. Двое его бойцов помогли выбраться из бронетранспортера немецкому офицеру в распахнутой шинели, взяв его под руки. Бедро у пленного было в крови.

– Все, товарищ лейтенант, – махнул старшина рукой. – Несколько человек ушли в снег почти без штанов. Два грузовика удрали, но один застрял в снегу в километре. Пешком драпают. В поселке живых румын ни одного. А вот немец есть. И, судя по погонам, чуть ли не полковник. Беглецов догонять будем?

– Черт с ними, Фома. – Соколов спустил ноги и спрыгнул с башни на броню танка. – Они уже не вояки. Пусть бегут хоть до своей границы, главное, что мы их штаб разгромили. Теперь им не управлять войсками своего корпуса. Отправь наблюдателя на пожарную каланчу, пусть смотрит вокруг. И три патруля по окраинам. С местным населением поговори, может, что важное расскажут. А полковника пусть в штаб заведут и перевяжут. Я сейчас им займусь.

Поставив танки так, чтобы перекрыть все улицы и защитить здание мастерских, куда должны подтащить подбитый танк, Алексей отправился в здание штаба. До войны здесь размещалась семилетняя школа. И сейчас еще в саду под деревьями валялись поломанные ученические парты. Странно, что их не растащили на дрова. Немцы и румыны, наверное, заготавливали дрова в лесу, может, нашли довоенные сложенные запасы. А у местных жителей, как подумалось Соколову, рука не поднялась рубить и жечь парты. После войны ведь детишкам учиться надо будет на чем-то. Хотя оккупанты просто не подпускали никого к своему штабу. Это было вернее.

Немец сидел на стуле, положив пораненную, туго перебинтованную ногу на другой стул. Холеное широкое лицо с зачесанными назад редкими волосами было напряжено, на щеках немца краснел нездоровый румянец. Пальцы стискивали рукава шинели из дорогого материала. Красноармеец, который делал полковнику перевязку, повернулся к вошедшему командиру и доложил:

– Рана не опасная, товарищ лейтенант, но крови он много потерял. Не упал бы в обморок.

– Хорошо, не уходи, – кивнул головой Алексей, снимая с головы танковый шлем и бросая его на стол. – Посиди у окна, если что, поможешь привести немца в чувство. Есть у тебя там, в санитарной сумке, что-нибудь такое?

– Нашатырь, – расплылся в улыбке боец. – Смотря сколько в тряпочку накапать, а то и быка поднимет.

Алексей уселся на стул напротив немца, рассматривая его, потом взял сложенные на столе документы.

– Полковник Зигмунд Отто Йозеф фон Тресков. Что вы, немецкий полковник, делали в штабе румынского корпуса?

– Вы кто? – вопросом на вопрос ответил немец. – Передовые части наступающей Красной Армии или рейдовая группа, которая громит тылы и проводит разведку боем? Впрочем, зачем я спрашиваю. Раз вы остановились здесь, а не пошли дальше, значит, вы разведка. И моя участь предрешена.

– Ваша участь, полковник, предрешена была еще двадцать второго июня сорок первого года. Когда вы только ступили на нашу землю, – со злой усмешкой поправил немца Алексей.

– Вы не поверите, но участь немецкого народа была предрешена еще в тридцать третьем году, когда он позволил прийти к власти Адольфу Гитлеру и национал-социалистам.

– И давно вы так прозрели? – Соколов откинулся на спинку стула и с презрением посмотрел на немца. – Мне кажется, недавние события под Сталинградом вас так потрясли. Участь Паулюса и всей его армии.

– Раньше, гораздо раньше, – покачал головой полковник и поморщился. – Лейтенант, я понимаю вашу ненависть ко мне и ко всему немецкому. Но имейте милосердие победителя к побежденному. Вы оказали мне помощь, но лишь для того, чтобы стать моим инквизитором? К чему эти расспросы? Вы все равно расстреляете меня, так отдайте приказ. И закончим на этом. Боль, которую мне приходится терпеть, невыносима. И это боль не только моей раны, но и души.

– О милосердии, это вы вовремя заговорили, – повысил голос Соколов. – А вы не думали о нем ранним воскресным утром, когда ваши самолеты перелетели через границу и стали бомбить наши города, спящие мирным сном? А о милосердии вы не думали, когда наши пограничники, обливаясь кровью, поднимались в контратаки, снова и снова отбрасывая вас к линии границы? А когда горели поля, села, города, когда ваши самолеты бомбили мирные эшелоны с беженцами? Вы правы, ненависть – единственное чувство, которое я к вам испытываю. К вам лично, господин полковник, к крестам на ваших танках и самолетах, к вашей свастике, к вашей форме! И не надо приплетать сюда весь немецкий народ и все немецкое. Этим вы опять пытаетесь унизить меня и весь советский народ, считая нас скотами и недочеловеками! Вы думаете, что мы ненавидим ваш народ, вашу историю, культуру? Мы восхищаемся талантом Бетховена, а моя бабушка, учитель немецкого языка в школе, заслушивалась его Девятой симфонией. Наши дети любят сказки братьев Гримм, даже не думая, что они были немцами! Все советские медики преклоняются перед открытиями Роберта Коха. А кто из молодых парней и девушек не зачитывался романами Ремарка! Вы или идиот, полковник, или до такой степени мерзавец, что с вами разговаривать противно!

Немец удивленно уставился на молодого танкиста и стал разглядывать его так, будто видел впервые, Алексей увидел в глазах пленного целую бурю чувств. Потом тот опустил глаза и тихо проговорил:

– Простите, лейтенант. Я сейчас говорю это искренне, полностью осознавая ваше превосходство. Я потрясен тем, что вы сейчас сказали. И я хочу в оправдание сказать вам такое, чтобы хоть в какой-то мере извинило меня пред вами. Даже если вы лично меня потом расстреляете, то прошу вас сейчас, выслушайте, мне нужно это сказать. Впервые произнести вслух то, что гложет меня месяцы, а может, и годы. И еще… дайте мне выпить водки. Это хоть как-то даст возможность терпеть мою боль.

Соколов велел принести фляжку из «Зверобоя», черного хлеба. Он сам налил немцу в кружку на два пальца водки и подвинул нарезанный ломтями хлеб на куске чистого холста. Полковник схватил кружку двумя руками, как будто ему дали эликсир жизни. Он выцедил водку, давясь, вытер рот рукой, пытаясь отдышаться, а потом стал жадно ломать хлеб и совать его в рот. Он жевал, на глазах пленного выступили слезы, скулы сводила судорога, но он жевал и снова совал в рот хлеб.