Владимир Соколов - Родиной призванные

— Как без выстрелов? — воскликнул Жариков. — Я пришел эшелоны ковырять. А ты листовки, глаза, уши!.. Э-э, не, так не пойдет.

— Ну, пожалуйста, кто свяжет твои руки, Ваня, — остановил его Макарьев. — А если сразу попадешься?… Ой горячи фашистские пытки.

— Ничего… Выдюжим! Мы русские! Душа крепко подтянута, — сухо ответил Жариков.

— Слава богу, коли так! Но случается, что подтяжки лопаются, и тогда умей сжать зубы, когда тебя бьют. Ни слова. Молчи! — прибавил Сергутин и встал. — На днях Федор говорил о фабрике. Там несколько тысяч пар лыж приготовлено. Разве не наше дело — в огонь лыжи и фабрику? Придется подумать и о том, чтоб засесть в органы немецкой управы. Вот глядите, — Сергутин вынул из бокового кармана яркий немецкий билет с орлом и свастикой. — Круглосуточный пропуск!.. Главному мукомолу. Вот так… Капитально! — В комнате одобрительно зашумели. — Теперь я на службе у гитлеровцев. Наши друзья в лесу это горячо одобрили. Наверно, уже знаете, что в те школы, что открыты, учителями прислали ярых нацистов? К примеру, сядет Кабанов в управу, кого он пошлет в школу, а?

— Да! — не вытерпел Перхунов. — Ну и Сократ!

— Я знаю, — продолжал Сергутин, — что и Власов, и Жариков, и Трегубов, и другие хотят немедленно рубить фашистов под корень. Хорошо! Достанем мы оружие. Наши люди тайно осенними ночами, в непогодь, лазая по речкам, болотам, собрали автоматы и винтовки, пулеметы и гранаты. Даже пушки!

— Пушки?.. Ай-ай, — воскликнул кто-то.

— Да, пушки… Оружие павших за Родину должно и будет стрелять по фашистам. — И подошел к Трегубову:

— Но это оружие возьмут партизаны. Не мы! Понятно?

— Ну хотя бы пистолеты, гранаты нам, — произнес Власов. — Так, на случай…

— На случай! А если провал? Да гитлеровцы за пистолет сразу к стенке.

— Как пить дать! У одного еврея нашли шомпольный пистолет времен царя-гороха. И капут, — заметил Трегубов.

— Пистолеты и гранаты — на случай! — поддержал Сергутина Жариков.

За окном что-то зашумело, потом тихо постучали в дверь.

— Шуба! — крикнул Жариков.

(Слово «шуба» стало сигналом, означавшим, что идет враг или кто-либо из ненадежных людей).

Все бросились накрывать стол. Кто разливал самогон, кто раскладывал по количеству едоков картошку. Завели патефон, и хозяин вышел на стук.

— Бог избавил! — бормотал Перхунов, входя в комнату.

Все обрадовались, даже заулыбались. В комнату ступил рябчинский мельник Лучин, верный человек, трудолюбивый колхозник.

— Вы тут небось зачахли, вон какие заморыши… Хлеб привез. Шесть мешков, — сказал он, протягивая каждому руку.

— На переезде проверяли? — спросил Сергутин.

— А как же! Только я сказал, что везу в управу, тебя, Палыч, назвал.

— Так… Хорошо! Значит, три мешка раздадим солдаткам и еще кое-кому из голодных, — сказал Сергутин.

— Да надысь три мешка жуковским партизанам отдал, — сказал Лучин. — А фрицам говорю — не работала мельница. Затеял я, братцы, одно предприятие. У меня еще утром в голове думка мелькала. Вот в чем дело: есть весточка, что на днях гитлеровцы привезут тонн пять зерна молоть. Хорошо бы партизанам шукнуть. Пущай придут в немецкой форме с бумагой. А я што, малограмотный… Много не дам, а мешков десять возьмут. Только чтоб рохлей не посылали. Башковитых надо.

У Сергутина заблестели глаза. Он знал, что партизаны очень нуждаются в продовольствии.

— Только бы о времени сговориться. Сговор беру на себя. А теперь… — Сергутин оглядел всех внимательно, испытующе. — Давай, Иван Иванович, тетрадку. Разговор разговором, а надо сегодняшнее собрание завершить. Достали мы с Перхуновым у жуковских партизан присягу. Читай, Иван Иванович.

Перхунов четко, с выражением начал читать:

«Я, гражданин великого Советского Союза, верный сын героического народа, присягаю, что не выпущу из рук оружия, пока последний фашистский гад на нашей земле не будет уничтожен.

Я обязуюсь беспрекословно выполнять приказы своих командиров и начальников, строго соблюдать военную дисциплину. За сожженные города и села, за смерть женщин и детей наших, за пытки, насилия и издевательства над моим народом я клянусь мстить врагу жестоко, неустанно и беспощадно.

Кровь за кровь, смерть за смерть!

Я клянусь всеми средствами помогать Советской Армии уничтожать взбесившихся гитлеровских собак, не щадя своей крови и самой жизни.

Я клянусь, что скорее погибну в жестоком бою с врагами, чем отдам свою семью и свой народ в рабство фашизму. А если по слабости, трусости или по злой воле нарушу эту свою присягу и изменю интересам народа, пусть я умру позорной смертью от руки своих товарищей».

Последние слова клятвы Сергутин повторил.

— Ну а теперь, друзья, распишитесь.

Все расписались. Расходились по одному.

Последним вышел Сергутин. Входная дверь в комендатуру была закрыта, никто не ответил на его стук. Сергутин свернул за угол здания, вошел через боковую дверь. Дежурные немец и полицейский оказались на месте, у входных дверей в кабинет. Оба сразу узнали главного мельника и пропустили, не проверяя документа. В кабинете пахло яичницей и окороком, застоялым самогоном и сигарами. Комендант, сидевший за столом, нервно стряхнул сигару в большую глиняную пепельницу, полную жженых спичек, смятых окурков и косточек от чернослива. Он читал немецко-русский словарь и явно был чем-то озабочен. Возле стены — диван, служивший и постелью; шинельного сукна одеяло, скатанное в трубку, лежало сбоку, у валика. Над диваном — покосившаяся полка, на которой валялся бритвенный прибор да тикал старый, с разбитым стеклом будильник. Рядом с полкой к обоям кнопками был прикреплен портрет фюрера — с выпученными глазами и поднятой рукой. Кабинет коменданта был превращен в огневую точку. У окна под брезентом Сергутин заметил ручной пулемет, в углу, в ящике, лежали гранаты, вдоль стены висело несколько автоматов.

Комендант указал на стул. Потом звякнул колокольчиком, вызывая переводчицу.

Вошла бледная женщина. Но даже при мертвенной белизне лица нахмуренные брови, остро сверкающие глаза и крупные, крепко сжатые губы говорили о большой душевной силе, твердости характера.

Вслед за переводчицей вошел Рылин. Комендант вопросительно и зло глянул на помощника начальника управы.

— Где хлеб? Мука где? — изрыгнул слова, пронизанные сивушным запахом, раскрасневшийся комендант. Он был пьян, но держался молодцевато.

— Дорог нет… Мужик не везет зерно на разлом. Все, что собрано, господин комендант, отдано вам, — убедительным тоном ответил Сергутин.

— Чиорта два, ты не умей служить рейху. Ты… ты…

Не найдя подходящих слов, комендант вызвал ефрейтора и распорядился, чтоб он взял небольшой отряд солдат и отобрал муку у крестьян ближних деревень. А в Дубровке приказал забрать муку у еврейских семей. Все под метелку. Аня и Сергутин в один голос осторожно запротестовали: