Владимир Соколов - Снег в сентябре

Поймай меня на том, на чем нас ловят,—
На пустяке, неосторожном слове.
Прошу, попробуй вымани секрет.
Я всех болтливее и бессловесней.
И запиши.
И это будет песней,
Которую ищу я с детских лет.

Ученический зимний рассвет.
На окне ледяные подтеки.
Я не знал до шестнадцати лет,
Как бывают пленительны строки.

Из постели на прорубь окна
Я гляжу, не спеша из постели,
У меня есть тетрадка одна,
Для которой нет места в портфеле.

Я портфельчик под мышку возьму.
От зимы воротник побелеет.
Я о том не скажу никому,
Что в тетрадке моей лиловеет.

Вот растет из сугроба метла,
Вот оплывшая наша колонка,
Как задутая свечка, бела
Ото льда, затвердевшего ломко.

Мне отныне спасения нет.
Все, что пройдено, вижу в обломках.
Ученический зимний рассвет.
Тонет улица в ранних потемках.

Я пропал! Но кому объяснишь,
Что она меня вновь отстояла
Этим снегом, свисающим с крыш,
Словно съехавшее одеяло.

Спите, улицы. Спи, календарь!
Через день, виновато сутулясь,
Я скажу, что замазал январь
Белым снегом названия улиц.

И не смог я дорогу найти.
Но в училище был небывалом…
Я ворочаюсь под одеялом.
Я встаю. Надо в школу идти.

У меня есть тетрадка одна.
Там грядущие зреют напасти.
Там каракули, там письмена.
Но хоть лаврами путь разукрасьте,
Хоть наметьте любой юбилей,
Я туда убегу без оглядки,
В тот рассвет, что синей и белей
Ученической чистой тетрадки.

Попробуй вытянуться, стать повыше,
Слезами, дождиком стучать по крыше,

Руками, ветками, виском, сиренью
Касаться здания с поблекшей тенью.

Попробуй вырасти такой большою,
Чтоб эти улицы обнять душою,

Чтоб эти площади и эти рынки
От малой вымокли твоей слезинки.

Упав локтями на холмы окраин,
Будь над путями, над любым трамваем.

Над тополями, что боятся вздоха.
И не касайся их, не делай плохо.

Потом подумай о такой причуде:
Все слезы выплакав, вернуться в люди.

По горькой сырости, босой душою.
Попробуй вырасти такой большою

И в том оплаканном тобою мире
Жить в той же комнате и в той квартире.

Гляжу все чаще я
Средь шума будничного
На уходящее
С чертами будущего.

Мне жалко поезда,
Вспять откатившегося,
Дымка и посвиста,
Невоплотившегося.

Ташкентской пылью
Вполне реальной
Арбат накрыло
Мемориальный.
Здесь жили-были,
Вершили подвиги,
Швырнули бомбу
Царизму под ноги.
Смыт перекресток
С домами этими
Взрывной волною
Чрез полстолетия.

Находят кольца.
А было — здание.
Твои оконца
И опоздания.
Но вот! У зданий
Арбата нового,
Вблизи блистаний
Кольца Садового,
Пройдя сквозь сырость
Древесной оголи,
Остановилась
Карета Гоголя.
Он спрыгнул, пряча
Себя в крылатку,
На ту — Собачью —
Прошел площадку.

Кто сел в карету?
Кто автодверцей
В минуту эту
Ударил с сердцем?
Кто, дав спасибо,
А не мерси,
Расстался с нею —
Уже с такси!

Ведь вот, послушай,
Какое дело,
Волной воздушной
И стих задело.
Где зона слома
И зона сноса,
Застряло слово
Полувопроса.
Полумашина,
Полукарета
Умчала отзвук
Полуответа…

Прощай, любимая!
В твоем обличье
Неуловимое
Есть что-то птичье,
Все улетающее,
Все ускользающее,
Одна слеза еще,
В улыбке тающая,
И всё. С обломками
Я за чертою,
С мечтой, с обмолвками,
Со всей тщетою.
Прощай, летящая,
Прическу путающая.
Все уходящее
Уходит в будущее.

После первых ночей,
Отшумевших лесами,
После белых подушек
И черных ручьев
У сугробов опять
Синяки под глазами,
Синева под глазами
У всех облаков.

Как в гостиницах
Шишкинские канители,
Этих сосен и елей
Развес и наклон,
Так сегодня Саврасов,
«Грачи прилетели»,
Наштампован в апреле
И в жизнь проведен.

Он бросает готовое,
Птиц не осилив.
Ветки долго пустуют
Под небом нагим.
Но приходит на помощь
Художник Васильев
И рисует грачей
Одного за другим.

То слетаются, то
Разлетаются тучей,
Обживая вне рамы
И в раме жилье.
И бросается гвалт,
Этот гомон летучий,
То ль в окно мастерской,
То ль из окон ее.

Белый храм, над которым
Грачиная давка,
То к глазам подплывет,
То, как по ветру, вспять.
Так что надпись на нем
«Керосинная лавка»
То является, то
Исчезает опять.

Тают черные сучья
И синие вены.
Но, творец, а художники?
Где же они?
Беспорядок, беспамятство.
Благословенны
Эти первые ночи
И первые дни.

От двориков московских синяя,
Таинственная глубина!
В изломах крыш, в их смутных линиях
Доверчивость и тишина.

Когда ж дверьми мальчишки хлопают,
Хохочут, торопясь к звонку,
И валенками глухо топают
По наметенному снежку,

Когда с бидонами молочницы
Грохочут от двора к двору
И пересчитывают трешницы, —
Где эта тайна поутру?

Но лишь сгустится сумрак ласковый,
Двор вновь живет, седым-седой, —
Карнизами, ветвями, красками,
Порогами, самим собой…

Дул ветер в феврале в Тбилиси,
Гремя железом листовым.
Гремели форточки. И листья,
Гремя, неслись по мостовым.
Как будто в тучах звездной пыли
Тот дом несло за горизонт,
Где мы, Алеко, стоя пили
В честь заболевшего Резо.

Но лишь тогда, когда иссякли
Признанья дружбе и стиху,
Все стало так, как в чистой сакле
Там, на божественном верху.
И мне подумалось за смутой,
Что то не ветер, ты неправ,
То плачет демон пресловутый,
Любимый адрес потеряв.