Владимир Соколов - Снег в сентябре

О малине, о черной смородине,
О годах, уносящихся прочь…
Помогают и стены на родине,
Отчего же им нам не помочь.

Осеннее золото куполов
Всплывает на синеве
При полном молчанье колоколов
Со звонницей во главе.

Не знаю, не знаю! Но этот лист
С прожилками черноты,
Как купол округл, и как купол чист,
И звонок до высоты.

Под ясными сумерками стволов
Не холодно ль вам со мной!
Осеннее золото куполов
Восходит над белизной.

Качается дерево у стены,
И листья его вершин
Касаются самой голубизны
И падают у машин.

Деревья черные стояли
На красном зареве зари.
Они погоду предвещали.
Как бы пылая изнутри.

Среди сугробов был один.
Ветра низин на перевале
С него, как с птенчика, сдували
Пух остывающих вершин.

На красном зареве зари
Деревья белые стояли.
И день настал. Сады сияли.
В садах алели снегири.

Как заплутавшаяся старость,
Листва опавшая осталась.
Там, где дышал уже погост
Средь черных трав и красных звезд.

Но час настал. И синь настала.
Все вешним пухом обметало.
Лишь над сугробом молкнет ширь.
Да пташек мелкая цифирь
Там, где объемлет весен гул
Почетных сосен караул.

Не повторить хочу — продолжить,
Напомнить, выручить, спасти…
Грибной качающийся дождик
На всем проселочном пути.

Неувядаемое лето.
В цветке промокшая пчела.
А там, за вырубками где-то,
Полей желтеющих дела.

Не повторить хочу — напомнить,
Как беззаветно и легко
Нас может счастием наполнить
Берез парное молоко.

Как может болью и отрадой
Овеять душу сторона,
Где есть за старенькой оградой
Избушка ветхая одна.

А дальше — новые, другие,
Конечно белые, дома.
И провода у них тугие
И молодые закрома.

Хочу продолжить песнь о певне,
Хвост выгибающем дугой.
О дорогой моей деревне
И о пшенице дорогой!..

Грибной качающийся дождик.
Мерцанье падающих глаз.
У мамки выхватив творожник,
Босой задумался художник:
А где же бабочки сейчас!

Художник должен быть закрепощен,
Чтоб ощущал достойную свободу,
Чтоб понимал, когда и что почем
Не суете, а доблести в угоду.

Художник должен быть закрепощен,
Как раб труда, достоинства и чести,
Ведь лишь тогда, питомец мира, он,
Как слово точно взятое, — на месте.

Художник может быть раскрепощен,
Когда мальчонка ритмы отмеряет
Своей ручонкой — явь его и сон, —
Но он тогда от счастья
Умирает.

Художник знает музыку и цвет,
Он никогда не бог и не безбожник,
Он только мастер, сеятель, поэт.
На двух ногах стоит его треножник.

Одно замечу, обрывая стих,
Хоть в нем одном и участь и отрада, —
В монархии подобных крепостных
Царей-освободителей
Не надо!

Осташков древний, травянистый,
Устав от сутолоки туч,
Поймал сегодня жарко-чистый,
Слегка колеблющийся луч.
Поймал на радость окнам,
скверам,
Вдруг просиявшим оттого,
И отразил всем Селигером,
Всем водным зеркалом его.
И сразу солнечные пятна
Пошли, блистая, нарасхват.
Молочной зеленью стократно
Раздался Набережный сад.
Волной и дегтем пахла пристань.
Пел катер в млеющей дали.
И увеличивались листья,
И усыхали колеи.
…Гнал ветер тройку туч
отставших…
Пройдя сквозь домиков ряды,
Мы с дамбы видели Осташков,
Встававший прямо из воды.
Его заборы, стены, крыши
В лучах пестрели. И рвалась
Над жестью, дранками все выше
Листва. И радовала глаз.
Там, в стороне, неутомимо
За колокольней кожзавод,
Подъяв трубу, метелкой дыма
Прозрачный чистил небосвод.
А здесь — законом под опеку
Взята — в пейзаж внося свое,
Стена осьмнадцатого века
Оберегала кожсырье.
И все из озера вставало,
По пояс в солнечной воде.
Моторка голос подавала,
Скользя по синей борозде,
А в переулках тишь стояла,
Как будто время там не шло,
А только бабочкой сновало
Да из-под лип травой росло.

Но невозможно оторваться
От общих действий ни на час.
Но в дождь и вёдро
жадно длятся
Дела, связующие нас.
И на ходу в машину села
Душа, предчувствуя поля,
Где дыбилась в горячке сева
Тревожно влажная земля.

Россия средней полосы…
Туман лугов, и запах прелый
Копны, промокшей от росы.
И карий глаз ромашки белой.
И тропка узкая в кусты,
В орешник уведет. А выйдешь,
Такую сразу даль увидишь,
Что встанешь, замирая, ты.
Бескрайняя какая воля!
Блестит изгиб Тверцы-реки.
С размаху вширь простерлось поле,
В нем тонут леса островки.
Сужается, летит, шоссе…
Стоишь. И словно шире плечи.
И крепче дух от этой встречи
С землей во всей ее красе.
А возле, на кусту в росе,
Как часики, стучит кузнечик.

Стояли цитрусы стеной
Стучали в крепкие ладошки,
Но все всплывал передо мной
Непризнанный цветок картошки…

Мы так и не доехали тогда…
Какой-то лодки не было под боком.
Запомнилась река
Да лебеда
На берегу довольно невысоком.
Да то село, глядевшее с откоса
Голубоглазо и желтоволосо.
Да ребятня, да лодка на мели.
Да чей-то дед при всех его притворствах:
«Мол, нету лодки. Нет. Не завели…»
Да мы без шапок, трое стихотворцев.
Да как вдали автобус наш гудел,
Что люди ждут, что все же есть предел…

Да мысль о том, что родственные сени,
Когда-то называл Сергей Есенин
Не Константиновом и не Окой,
А просто лесом, полем да рекой.
Мы так и не доехали тогда.
Оки не переехали…
Ну что же.
Прав лодочник, седая борода:
«Поэты! Как же, знаю. Был Сережа…»

Все прозрачно в мире — это свойство
Голубых, больших осенних дней.
Птиц охватывает беспокойство,
Гнезда их становятся видней.

Все открыто пристальному взору:
Дно речное, паутинки нить.
Очень любит осень в эту пору
Отобрать, отсеять, остудить.

И следя за днем, за цепью уток —
В час такой, давно ли слеп и глух, —
Я и сам, как это утро, чуток,
Обращенный в зрение и слух.

Я ловлю, раскидываю сети,
Только вовсе мне не до игры,
Я и сам как будто на примете
У большой и пристальной поры.