Владимир Соколов - Снег в сентябре

Так и делаем. Мается маятник.
Молот бьет, и работает серп.
Заказал бы я сам себе памятник,
Да надеюсь на общий. На герб.

Одни, играючи в наивность,
Стоят за кошек иль собак.
А я люблю любую живность,
Вплоть до лягушек и до жаб.

Когда в деревне, отсудачив,
Замрет изба в туманный час,
Вздымают хоры лягушачьи
Свои симфонии у нас.

Там изумляются солисты
Голосовой своей игре.
Там, между лилий, неречисты,
Воркуют жабушки в икре.

А как возьмутся сразу вместе
Во славу тины и прудов,
Петух, затихший на насесте,
И тот соперничать готов.

Ему мерещится, что, хмуры,
Забыв и двор и бережок,
Уже помаргивают куры:
Склоняй, мол, Петя, гребешок.

Но куры спят.
А я не сплю.
Я очень музыку люблю.
А рокот, цокот, гогот, пыл
Летят над вешними садами,
Над ивами и над прудами,
Ликуя до потери сил.
Да что там!
Даже соловей
Вам подтвердит тепло и гневно:
В Тверской губернии моей
Что ни лягушка — то царевна.

…Грустно было мне
Покидать обветренные стены
Домика на правой стороне.
Полз паром. На нем мерцало сено.
И платки помахивали мне.
Розовые, белые, шумя,
Ссорясь меж собой, крича, как чайки.
То с базара ехали хозяйки.
Мужики их слушали. Дымя.
Грустно было мне,
Что под этой синью беспощадно
Я сидел безбабий, безлошадный,
Необобществленный. В стороне.
Здесь провел я лето.

Эти стены,
Этих жар и ливней перемены,
Этот говор акающий наш,
Этот — в волнах — окающий говор,
Эта дружба выгонов и горок…
Ах, идет, идет паромщик наш.
Выпиваем с ним по чашке чаю.
Отвечаю: «Что ж, ну поскучаю…
Вновь приеду, ежели смогу».
Говорю с неведомым зазнайством:
«Может, сам… обзаведусь хозяйством».
Кланяюсь ромашке, иван-чаю,
Как иду к воде, не замечаю.
Что-то там, на левом берегу?

Весь в перьях сад, весь в белых перьях сад.
Бери перо любое наугад.

Большие дети неба и земли,
Здесь ночевали, спали журавли.

Остался пух. Остались перья те,
Что на земле видны и в темноте.

Да этот пруд в заброшенном саду.
Что лишь у птиц и неба на виду.

Весь в перьях сад, весь в белых перьях сад.
Возьму перо любое наугад.

И напишу о маленьких синицах
И о больших взметающихся птицах.

И напишу, что сад синицу в руки
Взял, с журавлями белыми в разлуке.

Листвой сухой, седой расхлопотался.
Красавицей своей залюбовался.

Весь в перьях сад, весь в белых перьях сад,
И пруд, и вся прорешливость оград.

Он не шепнет, как кто-то там иль сям,
Что журавли завидуют гусям.

Он знает сам, что каплями зари
В нем замелькают скоро снегири,

Что в ноябре в нем хрупко и светло,
От перистого инея бело…

Дом в три окна. Отцовское наследство.
Где сто семейных фото в уголке,
Где, как конверт с большим письмом из
детства,
Бумажный змей лежит на чердаке.

Там то и дело раздавалось: — Спорим! —
Там не один был марш веселый спет.
А в полутемном узком коридоре
Я вдруг увидел свой велосипед.

Сказала мать: — Приедет брат, чем свет
Опять начнется бешеная гонка.
Куда-то ездит. Думаю, девчонка, —
А я смотрел на свой велосипед.

Он на крюке, еще отцом забитом,
Висел в тени, вдали от света дня.
И чем-то юным вдруг, полузабытым,
Полусмешным, пахнуло на меня.

…Я в ту весну сдавал на твердых тройках.
Стихи забросил. Все отлично шло.
Я отвечал уверенно и бойко,
А на немецком мне не повезло.

А лето было жаркое на диво.
Сгоняло город к озеру оно.
Июнь то раскачает нашу иву,
То воробьем присядет на окно.

То шапки одуванчиков пушистых,
Пустив на ветер вдоль по городьбе,
На книжный лист десант парашютистов
Забросит, чтоб напомнить о себе.

И я однажды, плюнув на экзамен,
Под окрик мамин выбежал во двор.
Но, как споткнувшись, у калитки замер
И потерял спокойствие с тех пор.

Вернулся в дом, а сердце следом, следом
За ней, за ней. Учебник я листал.
А в мыслях шел. И вот с велосипедом
На улице одной бывать я стал.

Так разгонял я свой велосипед,
Чтоб, чуть явлюсь в тени ее квартала,
Она меня лихого увидала
И поразилась.
Ну, а если нет,

То чтоб на всем разгоне этом скором
В одно сливались щели меж досок
И сквозь волну летящего забора
Ее в саду я вдруг увидеть мог.

И удавалось. Ветки задевая
Пахучих, жарких лип. Глаза кося,
Вдруг ухватить, как средь цветного рая
Она идет, сама цветная вся.

Тот сарафан горел, мелькал в метели
Цветов, кустов, сиреней. В высоту,
Взлетал гамак, с ног тапочки летели,
И платье трепетало на свету.

Она жила, меня не замечая,
В тени читала. Может быть, стихи.
А я носился рядом, кур пугая
И загоняя кошек в лопухи.

И вот отец ее, не ради шутки,
Сказал однажды дочери: — Заметь,
В глазах мелькает что-то третьи сутки,
Лишь на ограду стоит поглядеть!

Что там за парень на велосипеде
Как угорелый мечется с утра.
Да вот смотри, опять он мимо едет.
Взгляни, Людмила. Выйди со двора.

Я разговора этого не слышал.
А просто так — представил без труда,
Затем что вдруг она, и верно, вышла,
Не собираясь вроде никуда.

На вид — от дел оторванная важных,
Она стояла, ветку шевеля,
А я летел навстречу ей отважно,
В бока уперши руки, без руля.

Велосипед тропинкой шел послушно,
С пути прямого не сбивался он.
А я смотрел на крыши равнодушно,
В успехе абсолютно убежден.

Но очень резко хлопнула калитка.
И, задержавшись около ствола,
Увидел я: меж клумб шагая прытко,
Она к террасе без оглядки шла.

Отцу сказала что-то. И сиренью
Пошла к скамье, где бились книг листки,
Пожав плечами, и с таким презреньем,
Что я за руль схватился от тоски.

…А их забор ломился от сиреней
Крутых, как кипень, бивших через край,
И так манил к себе их дух весенний,
Что лучше, друг, о том не вспоминай.

И по ночам забор мне этот снился,
Своей душил сиренью среди тьмы,
Светился мрак. Я на седло садился.
Она на раму. И летели мы.