Владимир Соколов - Родиной призванные

Но вот подошла очередь Митрачковых. Сам фельдфебель не хуже ловкого голкипера упал на хромого петуха, и единственная в доме птица оказалась в мешке. Взволнованная новым грабежом, Надя едва выговаривала немецкие слова. На ее вопрос, какое они имеют право обыскивать дом врача районной управы, фельдфебель ответил, что приказ касается всех русских без исключения.

Пришли и в дом Махора. Тот предъявил фельдфебелю документ, но фриц хлестнул полицая нагайкой и грозно закричал:

— Шнель! Шнель! Пошель, пошель!

Обиженный Махор весь вечер глушил самогонку, что-то бормотал угрожающе. Побитый Нинкой — своей любовницей, — он с трудом залез на печку и вскоре захрапел так, что задрожала перегородка в чулане.

Назавтра рано утром к Наде в дом прибежала Нинка.

— В Деньгубовке и в Сергеевке фашисты попали в ловушку. Пять подвод с награбленным добром забрали какие-то вооруженные люди. Называют себя красными парашютистами, — возбужденно говорила она.

Надя, разумеется, сразу поняла, что нападение на подводы с награбленным добром было делом рук партизан. Но ее взволновало и другое — радость Нинки, делившей свой хлеб с полицейским. Не так-то просто оккупантам завоевать сердца. Общее горе сближало людей. И то, что было заложено годами политической работы в сознании народном, оказывалось теперь куда прочнее крупповской стали, переплавленной в немецкие танки, пушки, самолеты.

В тот же день Надя узнала от приехавших к ней больных, что во всех селениях собрания прошли при гробовом молчании.

Вечером пришел Махор. Он все еще испытывал ярость, обиду, оскорбление оттого, что его отхлестал фельдфебель, а солдаты забрали окорок и бутыль первача.

— Извиняюсь! Угостите стопочкой! Уж я услужу! — Так вежливо Махор говорил с Надей впервые.

«В этом слышится что-то доброе», — подумала Митрачкова.

Ночью завьюжило, и снег плотно закрыл землю. На рассвете с запада потянул влажный ветерок, стало мягче. Зима пришла настоящая, многоснежная, с морозами и метелями. В холодную ночь от дома Поворовых выехала подвода. В ней, прикрытые старым брезентом, находились два еврея-врача, привезенных сюда Сергутиным. Дядя Константина Поворова — Северьянов сопровождал их за Десну. С ними уехал и Иванов. Он пробирался в штаб 50-й армии. Путь туда был один — через Кировский коридор.

Части Советской Армии, наступавшие от Москвы в районе Киров — Сухиничи — Людиново, узким клином выдвинулись вперед возле Кирова и Людинова. Между Дятьковским районом и кировской группировкой советских войск был участок, удаленный от всех крупных железных и шоссейных дорог. Гитлеровцы побывали здесь осенью сорок первого, а потом отошли. Не удивительно, что во многих селах не знали, как выглядит фашист. По этому участку и проложили путь для перехода линии фронта из прифронтового района к партизанам. Путь почти безопасный, только о, коло Кирова приходилось преодолевать узкую горловину, которая простреливалась гитлеровцами. Перебирались здесь обычно ночью, пользуясь непогодой.

Сюда и направился со своими друзьями Северьянов. И еще одно тайное поручение имел он — передать в штаб армии обязательство своего племянника — комсомольца Кости Поворова вести в тылу врага, на аэродроме разведывательную работу. Мать Поворова провожала деверя. Северьянов дернул туго скрученные вожжи, приговаривая:

— Но-о… Поше-ол! Лети, друг!..

Густой снег пришиб его слова к земле. Мать глядела на уходящие в белую даль сани и углом темной шали вытирала глаза. Не первый раз провожала она в опасный путь близкого человека, а все страшилась. Закружили снежинки в поле, исчезли из виду подводы. Как это ладно, что снег! А она все еще глядела вдаль, и по ее морщинистой щеке катилась теплая слеза.

Если вести счет «от начала морозов и зимнего пути», то зима приходит в здешние места 9 декабря. А в тот год лютая зимища, уже в конце ноября вторглась в среднюю полосу России. Казалось, сама русская природа встала на дыбы и обрушилась на врага обжигающими ветрами, снежными буранами, густой изморозью на окнах и деревьях, заметями, валами сугробов. Гитлеровцы рассчитывали на мягкую зимушку с пушистыми снежинками, с теплом и уютом городских и сельских домов. И вдруг такие морозы и вьюги, что даже нос высунуть страшно. Нелегко было и советским людям. Зима не щадила ни воинов, ни партизан, ни разведчиков, ушедших в тыл врага.

В рассветный час Иванов душевно поблагодарил Северьянова за мужество и удивительное знание тайных дорог к линии фронта, и вот уже трое, утопая в снегу, шли по лесной глуши. Вокруг только белое да зеленое. Снег укрыл опушки, кустарники и травы. От деревьев пролегли тени по снегу. А все, что за пределами елей и сосен, — во власти холодного январского солнца, все в алмазном блеске, все мерцает так ярко, что бросишь взгляд — и словно маленькие мечи света резанут в глубину зрачков. Тихо в лесу, но тишина эта живая: вон печально свистнул румяногрудый снегирь, защелкала белка — цок-цок, дятел свою морзянку выстукал и вертит головой в шапочке красной — быстро вертит, чтоб в какой-то миг не прозевать жучка-древоеда.

Трое шли, поспешали. Совсем уже близко линия фронта, но вдруг появился на просеке немецкий патруль.

— Туда, туда! — Иванов махнул рукой врачам, что означало бежать в ту сторону, а сам осторожно раздвигая еловые лапы, замаскировался и приготовился к бою. Автомат. Гранаты. Пистолет ТТ.

Гитлеровцев было четверо. Один поднес к глазам бинокль и, прислоняясь к дереву, осматривал просеку.

Фрицы были близко. Мишень — что надо. «Нет! Рано. Пусть мои уйдут».

Смотревший в бинокль передал его другому. Иванов видел, как тот, другой, протер стекла и направил окуляры в его сторону. Сердце у Иванова стучало громко-громко. Немцы повернули в его сторону, прошли шагов пятьдесят — шестьдесят. Опять самый высокий поднес бинокль к глазам — и вдруг бросил его, схватился за автомат. «Ахтунг!» [2] Внимание! (нем.). — крикнул и к сосне метнулся.

Уходить Иванов не мог. Извел он много сил на дорогу, и теперь каждый шаг будет нелегок, да еще по сугробам топать, а тут вот и ветер ворвался, стал сечь ледяной крошкой. Даже сюда, под еловый лапник, метет ледяной бекасинник. Те четверо перебежали просеку и опять за деревья. Неужели заметили? Если да, то он допустил оплошность, позволив перейти просеку. Теперь Они каждое дерево используют против него как заслон. Точно, идут в его сторону. Еще два — три десятка шагов, и заметят его следы, да и следы товарищей. Пораньше бы забуянить ветру, ишь как свистит, быстро присыпает следы снежной пылью.

«Огонь!..» — шепнул он себе не языком, не губами, а чем-то грудным. Сердцем шепнул.