Владимир Михайлов - В свой смертный час

— Сознательно? Мне дают прямой приказ — действуй! Я и действую. Это, скажешь, не сознательно? — радостно засмеялся Борис и даже приподнялся от удовольствия. — Молчишь, философ?

— А ты сказать не даешь.

— Может, тебе еще дать ключ от квартиры?

— Так спорить не полагается, — сказал рассудительно Ларкин.

— А чего нам с тобой спорить? — весело воскликнул Борис. — Мы свою работу делаем? Делаем. Еще чего? Дружба? Имеется дружба. Ты скажи. Если бы мы с тобой на необитаемый остров попали и оказалась бы там одна-единственная баба, стали бы мы с тобой убивать из-за нее друг друга?

— Не об этом речь, — подумав, сказал Ларкин.

— А ты ответь: стали бы мы драться с тобой?

— Нет, — сказал Ларкин. — Не стали бы…

— Ну и все, — удовлетворенно сказал Борис. — Понял? На необитаемом острове! Не где-нибудь. Вот в чем весь смысл.

— Пожалуй, ехать надо, — сказал Ларкин и выбросил окурок.

— Эх, жизнь наша, — вздохнул Андриевский. — Некогда с другом поговорить… Ну, лады! Начнем воевать…

Дорогая Танечка! С добрым, так сказать, днем. Думаю написать тебе сейчас очень большое письмо, есть время. Сегодня гуляю: мой органон не выдержал душевных переживаний и начал помаленьку увядать. Здорово простудился. И животик заболел.

Получил письмо от мамы, у нее все хорошо, а главное, что папа жив и здоров.

Танечка! Вчера я водил танк. Смех один. Сел в него, вернее, меня туда втолкнули. Водитель говорит: поехали. Нажимаю там разные штучки, рычажки. Дал первую скорость. Поехал. А самому интересно побыстрей. Думаю, была не была, переведу на вторую (он как раз в это время не смотрел). Дернул и сам не рад. Он, черт (танк), несется как сумасшедший, а справа яма. Водитель кричит: «Жми левый фрикцион (жми левее), переключай на первую». Интересное положение: жми и переключай. Ну все-таки я нажал и переключил. Теперь, говорит, останавливай и вылезай. Хочу остановить. Жму педаль, выключаю скорость. А она не останавливается. Он на меня: «Ах, так твою так, туда и сюда. Останавливай». Я жму, а толку никакого. В конце концов он сам остановил. Меня похвалил: «Водить будешь!»

Зря, Таня, ты не уехала из Москвы со своим институтом. Одной же ехать не советую. Во всех городах очень много беженцев, и поэтому с продуктами плохо. Тебе советую идти на фронт. Погибать — так с треском. Сам я живу мечтами о Москве, о фронте. Пока креплюсь. Здесь как-то написал тебе письмо, потом решил перечитать. Написал там, что я больше Москвы не увижу, что вместе нам не быть никогда. Но это все настроения (все-таки очень тяжело, а главное — голод мучит). Ребята со мной попались хорошие. Живем дружно: помогаем во всем. На уроках веселимся. Мы решили, что наш взвод должен быть лучшим в училище. Командиром взвода будет теперь у нас лейтенант Гуляев, знаешь, силен мужичок! Помощник командира у нас курсант, такой чудак. Очень любит запевать. Он запоет, а за нами не смотрит, ну мы и рады: возьмемся под руки и подпеваем, — это вместо строя. Какое счастье было бы нам сейчас с тобой встретиться! Ты бы пришла ко мне (мамаши и папаши, конечно, нет дома), мы бы посидели часик рядышком, вернее, ты у меня на коленях, а потом пошли бы гулять по Москве. Таня, напиши про наши взаимоотношения: б у д у т о н и, к а к м ы г о в о р и л и, и л и н е т? Как у тебя дела в институте? Наверное, нашла себе нового паренька. Смотри, узнаю — «с твоей шкуры кожу сниму», как грозила у нас во дворе мамаша своему сынишке. Но я вполне уверен, что ты моя, я твой и т. д. Пиши мне почаще. Целую крепко-прекрепко. Борис.

Ларкин спрыгнул с танка, пошел к своей машине, но вдруг вернулся назад и спросил Андриевского:

— Что-то я не пойму, зачем ты про необитаемый остров говорил…

Борис, засмеялся.

— Потом поговорим, — сказал он. — Я тебе одну историю расскажу. История на великий палец…

— Собери по-быстрому своих офицеров: я поставлю задачу и сообщу о порядке движения.

— Кто пойдет впереди? — спросил Борис.

— Я возглавляю движение и поддерживаю связь с бригадой. Ты замыкаешь колонну…

— Правильно: ты поддерживаешь связь с начальством, — одобрительно поддакнул Андриевский и тут же решительно выдвинул свое предложение: — Давай сначала я пойду впереди. Потом поменяемся. Сторговались?

— Только бы на засаду не наскочить, — сказал Ларкин и пошел к своей «тридцатьчетверке».

Андриевский надел шлемофон и шагнул к башне.

Теперь эти места считаются Москвой.

Автобус идет не то по улице, не то по загородному шоссе. Обочины с кюветами, в глубине стоят стандартные пятиэтажные дома, новенькие, но уже скучные, и стоят они не рядами, как издавна ставят их в городах, а кучками, вразброс. Между группами домов — пустыри, овраги. Вдалеке виден сосняк. Потом автобус выскакивает на дачную улочку с палисадниками, скрывающими за густой запутанной штриховкой сухих яблоневых веток бревенчатые дома и застекленные веранды. Появляются голубые дощатые павильоны, которые украшают собой все подмосковные станции. За ними и в самом деле возникает железнодорожное полотно, по которому с протяжным, нарастающим гулом несется электричка. И снова пустыри, овраги, снова стоящие вкривь и вкось скучные дома с веселыми балкончиками.

А время — март.

День ослепителен.

Издали снег, покрытый стеклянной корочкой, сияет. Приближаясь к дороге, он темнеет и темнеет, теряет твердость и блеск. Сугробы у домов серы, а на сугробьих боках висят густые и рваные черные кружева. Вдоль тротуаров лежит на асфальте длинный, узкий, плоский язык маслянистого льда. Снизу его подтачивает быстрый, узорчатый ручей, сверху — белое неподвижное солнце.

Бывают ли такими ослепительными мартовские дни вблизи Балтийского моря?

Этого Мария Васильевна не знает.

Она сидит в автобусе рядом со мной и смотрит в окно.

Я впервые вижу ее вне дома и почти не узнаю. На ней длинное котиковое манто, шляпка, нарядные позолоченные очки. У тех очков, домашних, вместо дужек прикреплена длинная замкнутая проволока, которая окружает всю голову и мягко лежит в волосах, как бы специально для нее образующих круговую волну.

Автобус выскакивает к широкому высохшему руслу реки Фильки. По дну русла строители ведут открытую линию метро. Рельсы прокладываются между невысокими бетонными бортами.

— Скоро, пожалуй, построят, — говорит Мария Васильевна. — Тогда метро почти у самого нашего дома будет.

— Замечательно, — говорю я.

— Мне-то что, — говорит она. — Я на работу не езжу. И Иван Борисович не ездит. Мы старики. А каково работающим? Каждый день туда-назад?

— Да, — говорю я. — Разрослась Москва.

— Они не хотели сначала возле нас станцию делать. Мы в Моссовет писали. Собрали семь тысяч подписей…