Амаяк Сирас - Арарат

Пока Игнату объясняли сказанное Вахрамом, заговорил нахмурившийся Гарсеван.

— Слушай, ты… — начал он и едва сдержал желание крепко выругать парикмахера. — Это что за такое сатанинское умение у фашистов, что ты не успеваешь даже выстрелить в них? Мы тут говорим, что стыдно нам отступать, но не говорим же, что потеряли голову от страха! Вот возьмем хотя бы нашего Унана: сражался рядом со мной, и сам я видел, что он четверых зараз уложил, а незадолго до этого — еще троих. А всего сколько уложил — мы и это узнаем. А ты что тут какие-то сатанинские сказки рассказываешь? Лучше расспросил бы хоть раненых в нашей палате, скольких каждый из них на тот свет отправил! Жаль только, что скромничают они, других приходится расспрашивать о том, что они сделали…

Раненые наперебой стали допытываться, кто такой Унан, о котором упомянул Гарсеван. Наапет же с улыбкой обратился к парикмахеру:

— Порадуй нас своим именем, сынок… Как — Вахрам? Так говоришь, что фашист сатане подобен? Ну, тогда не трудно и расправиться с ним! В старые времена достаточно было перекреститься, и сатана спешил улизнуть, задрав хвост, через дымовую трубу!.. Или же говорят, что старухи умудрялись пришить его хвост к платью, и после этого сатана становился ручным, как кошка, падал в ноги, выполнял все желания… Так что, видишь ли, сатаны-то боялись, но с ним и справлялись!

Парикмахер только глазами хлопал. По-видимому, своим рассказом он надеялся заинтересовать всех, но, встретив отпор, растерялся и не знал, что сказать.

Игнат, заметив, что Гарсеван рассердился, а дед Наапет не получил ответа, решил объяснить старику:

— Уж будь уверен, дедко, что нет у фашиста ничего такого, против чего не могли бы мы выстоять. Возьмем танк: так ведь одному смелому бойцу со связкой гранат в подходящую минуту не растеряться — и капут, нет тебе танка! Или возьмем бомбардировщик: из того же «Мосина», о котором ты говорил, его подстреливают. А танки и самолеты у нас имеются и получше немецких. Фашисты всю Европу разграбили и оружие поднакопили! Вот накопим и мы, и скоро фашисты света невзвидят!

— Так-то оно понятнее. А тебе, Вахрам-джан, советую забыть сказки о сатане, не к лицу они теперешней молодежи. Конечно, война идет, найдутся такие, что и к правде вранье примешают. Говорят же: «Мышь в кувшин попала — все масло опоганила».

— Спасибо тебе за совет, Наапет-айрик, — отозвался подавленный Вахрам. — Честное слово, меня не так поняли, я не то хотел сказать…

— А ты и говорил бы сразу так, как хотел сказать, чтобы тебя правильно поняли! Вот поправишься ты завтра, со своими встретишься, расспрашивать тебя будут — ведь в бою ты побывал… Ты и должен так рассказывать, чтобы каждый тебе сказал: «Ну, вот, теперь я понял, трудное у нас положение, но отчаиваться нельзя».

Раненые внимательно слушали старого Наапета.

Наапет попрощался со всеми, поцеловал каждого в лоб; долгое время после его ухода в палате царило молчание.

По проселочной дороге, извивающейся между садами, шагал Гарсеван. Закончив лечение, он получил трехдневный отпуск и отправился в родное село. Сойдя с автобуса в районном центре, он решил добраться до Двина пешком, чтобы налюбоваться на родную природу и повидать знакомых.

Вдали виднелись опаленные солнцем утесы — прибежища горных коз. Внизу — сады и поля, где им были исхожены все тропинки.

Но вот все ближе очертания родного села. Он оглядывал отягченные крупными абрикосами ветки, усыпанные еще незрелыми персиками и яблоками деревья, наливающиеся соком гроздья винограда, и все это, знакомое и близкое с детства, сейчас представлялось ему особенно дорогим.

На околице села, у родника, Гарсевана встретили деревенские ребятишки. Он всех приласкал и расцеловал, перед тем как свернуть к своему дому — двухэтажному, обращенному окнами во двор, с широкой верандой. Под верандой тянулся обширный погреб, во дворе стоял небольшой хлев. Сидя на каменных ступеньках лестницы, Пеброне вынимала косточки из абрикосов и раскладывала половинки плодов на дощечки для сушки. Гарсеван незаметно подошел, обнял ее сзади. Пеброне громко вскрикнула и обернулась. Увидев мужа, она с плачем припала к его плечу, приговаривая сквозь слезы:

— Ну, почему не дал знать, не написал, телеграммы не прислал?! Приехала бы встречать!

— Ничего, и так хорошо, Пеброне-джан! — успокоил ее Гарсеван. — А где же дети?

— Они в летних яслях. Ребека со своей бригадой в садах работает. Ты на сколько времени приехал? Только на три дня? И один день уже прошел!.. Стосковались мы по тебе, надо же детям побыть с отцом!

Пеброне закрыла глаза, прижалась к широкой груди мужа, забыв все лишения и горести разлуки. Но, несмотря на радость встречи, Пеброне чувствовала, что Гарсеван встревожен, что он делает над собой усилие для того, чтобы выглядеть спокойным и радостным.

На балкон выбежали дети в сопровождении старшего сына Аракела — Ашота. Гарсеван словно забыл обо всем на свете: схватив маленького Пайцика и сына Михрана, детей Аракела — Сирану и Гагика, он целовал их по очереди, не забывая потрепать голову стоявшего рядом Ашота.

— Как ты вытянулся за этот год, Ашот-джан! — с любовью сказал Гарсеван. — Да это и понятно, ты сейчас в доме единственный мужчина!

— Дай бог ему здоровья, помогает, как взрослый, — подтвердила Пеброне.

Ашот смущенно улыбался, не отводя глаз от дяди. Гарсеван понимал, что мальчику не терпится узнать об отце. Но что мог ему сказать Гарсеван?

— Пойдем к Ребеке, — сказал Гарсеван жене, и они, пройдя по улицам села через сады, вышли к полю, засеянному пшеницей.

Несколько мужчин и женщин во главе с Наапетом докашивали созревшую пшеницу на косогоре.

— Добро пожаловать, родной наш! — послышались восклицания, и косари окружили Гарсевана.

— Хорошие вести о тебе мы слышим, радостно нам, — заговорил белобородый старик. — По сердцу нам, что наш односельчанин высоко держит славу родного колхоза! Наапет нам рассказывал и о тебе и о твоих товарищах. Ну, как они, поправились?

— Поправились, дед Енок.

Гарсеван слушал и оглядывал жнивье и оставшиеся еще не скошенными поля. Когда же косари снова принялись за работу, он решительным движением отобрал косу у Наапета.

— Да брось, парень, ведь всего на два-три дня приехал на побывку… Отдохни, с женой побудь, и дети ждут тебя! Иди, иди себе, вечером зайдем — наговоримся вволю.

— Давай, давай! — Не слушая старика, Гарсеван стал в ряд.

Коса мерно задвигалась в его руках, колосья ровными рядами ложились на землю. Чем дальше, тем больше спорилась у него работа, тело приноравливалось к равномерным взмахам рук, лицо разгорелось. Родное солнце словно налило его огнем, и Гарсеван все косил и косил, и золотые колосья покорно склонялись перед ним. Гарсеван слышал восклицания старших косарей, но, разгоряченный, не разбирал слов, лишь чувствовал одобрение в их голосах.