Николай Круговых - Дорога в мужество

Он не выходил из себя, не повышал голоса, лишь с каждой минутой все больше мрачнел.

— Кто за это отвечает?

— Я, рядовой Кравцов.

— А за это?

— Я, рядовой Кристос…

Больше всех довелось «якать» Суржикову, но это обстоятельство, казалось, ничуть его не волновало. Чуркин натянуто покашливал в кулак и глядел под ноги.

В довершение осмотра Мещеряков открыл затвор, сунул руку в ствол и тотчас отдернул, потом поспешно и как бы брезгливо вытер ее о клок ветоши. Долгим, тяжелым взглядом прошелся по лицам и сказал глуховато, с обидой:

— Как же так, четвертый? В сорок первом, в Крыму, это орудие сбило два самолета, сожгло три танка и восемь бронемашин, уничтожило два взвода пехоты. Девять бойцов полегло у его колес, да каких бойцов! А кто не полег, израненные, вот эту пушку на плоту переправили через пролив, не отдали врагу. Как же так, четвертый? Эх вы-ы…

Мещеряков поднялся из окопа, подозвал проходившего мимо к третьему орудию Мазуренку:

— После обеда, старшина, Суржикова — под арест. На двое суток. — И, обернувшись, распорядился: — Командир четвертого, немедленно наведите порядок и разберитесь тут, наконец, по-хозяйски. Командир третьего, ведите к себе.

Пушку чистили заново.

Суржиков, бравируя, попытался было порисоваться: тот, мол, не солдат, кто на гауптвахте не бывал, но Чуркин так выразительно показал ему из-за спины Лешки-грека кулак, что Косте пришлось оборвать себя на полуслове.

Потом пополняли боекомплект. Ящики со снарядами пришлось носить в окоп издалека, оттуда, где их кое-как сгрузили ночью. Было тяжело и неудобно, но сейчас и это приняли как должное: делать что угодно, лишь бы не сидеть на месте, не встречаться со взглядом расстроенного командира, которого так подвели.

Беда одна никогда не ходит. То ли от чрезмерной поспешности, то ли от усталости Сергей в самом окопе споткнулся, зацепившись за ребро станины. Тяжелый ящик вырвался из рук, сбив с ног Лешку-грека. Снаряды, грохнувшись о станину, покатились по земле.

— Ложи-и-сь! — пронзительно заорал Суржиков.

Сергей рухнул ниц. В затуманенном сознании мелькнула мысль: «Конец… Сейчас саданет… Столько людей, из-за меня погибнет…» Но взрыв почему-то затягивался, грянул дружный смех. Женя и та не смогла сдержать улыбки. Только Чуркин крякнул раздосадованно:

— Тьфу ты, прах тебя возьми… Вставай живее, чудище гороховое! Костьку послушал. Он же ветром подбитый. Голова с пивной котел, а ума — ни ложки. Вставай! Живо!

Сергей не знал, куда глаза девать. Ведь ему было известно: хоть швырять ящики со снарядами и не полагается, чтоб не деформировались гильзы, но и больно осторожничать с ними тоже не следует — неударного действия, не взорвутся. «Вот так спраздновал труса. Срам-то какой… — потерянно думал он. — Как же после этого выступать… с зажигательной речью? Провалиться б сквозь землю…»

Выручила тревога. Тут уж не до смеха. Каждый в деле. Сергей вскоре и сам забыл о своем невезении: шел самолет, батарея вела по нему учебный огонь, и ему нельзя было опоздать с установкой взрывателя.

Шумы, наполнявшие позицию, были ему не нужны, слухом он выхватывал из них только голос Жени: «…Тридцать три, тридцать пять» — и следовал за ним: ему казалось — не он своей рукой, а Женя дергает дистанционный ключ на головке взрывателя, выбирая нужную отметку. По команде «Огонь!» передавал снаряд Суржикову, снова подхватывал его, ставил в ящик, мчался за другим, замечая на бегу, что Бондаревич записывает в блокнот, — взрыватель наверняка решил проверять. Хоть бы уж здесь было все в порядке.

Гимнастерка липла к спине, ноги подламывались, пот заливал глаза, и когда самолет ушел наконец, а расчет спустился в землянку, Сергей остался в окопе. И сил не было, и хотелось, чтобы сержант отчитывал его один на один, если он опять наделал ошибок.

Как мучительно долго он проверяет…

— Вы здесь, Кравцов?

— Так точно.

— Поймите же наконец: ошибка в одно деление отбросит снаряд от цели на полсотни метров. А у вас… Не-ет, так мы с вами, дорогой товарищ, никогда самолет не собьем…

«Поймите же наконец…» Да разве я не понимаю? Ну почему у меня не получается? Почему мне так не везет?»

Ему захотелось одиночества. Не видеть бы никого и ничего, не слышать, как по-мальчишески заливисто и безудержно хохочет в землянке Лешка-грек.

Когда батарею созвали на летучий митинг, где он, Сергей, должен был «толкнуть» зажигательную речь, он уже твердо знал: эта речь станет венцом его позора. Не-ет, черта с два он откроет рот. Довольно с него… Довольно!

Командир батареи говорил почему-то скучно, бесстрастно, о давно известном. Сергей слушал и не слушал и удивился, почувствовав вдруг, что слова Мещерякова, тихие и по-прежнему какие-то вялые, все-таки волнуют, зовут куда-то. Он не сразу понял, что слова заключают в себе только начальную силу, они дают толчок мыслям, дремавшим до этого в каждом, потому-то и притихли люди, потому-то и посуровели лица даже у таких мальчишек, как Лешка-грек.

— Были потери, огромные потери… Мы теряли родную землю, теряли бойцов, — говорил Мещеряков, и Сергей, глядя на желтую каемку горизонта под небом, видел искореженные, сожженные танки и могилы, могилы — в оврагах, в степи, у дорог…

— Но были и победы! Москва и Сталинград…

«Были!» — тут же соглашался Сергей: он видел землю Сталинграда, ржаво-коричневую от осколков. Как там и выстоять было людям, если на той земле в этом году еле-еле травка поднялась — худосочная, больная… И все-таки люди там выстояли и победили!..

— Напряженные, героические усилия всего народа…

«Всего… — шептал Сергей. — Женщины в плуги запрягаются, как лошади. Дети стоят у станков…»

— Враг хочет взять реванш…

«Не выйдет!..»

Встал перед строем лейтенант Тюрин, машет рукой, будто рубит с плеча, призывая учиться без сна и отдыха, чтобы скорее, как можно скорее — на фронт. А сержант Кривоносов без лишних слов: «Берем повышенные обязательства освоить боевую программу на месяц раньше срока!»

«Правильно, сержант! И я беру повышенное обязательство! Я — научусь! Дух из меня вон, трупом лягу, а научусь!»

— Разрешите мне!

Говорил как в бреду, но, видно, складно, ему хлопали долго. И в строй шел окрыленный, будто уже достиг того, чего пока не мог, но так хотел достичь. Лешка-грек выпалил восхищенно:

— Ну и шарахнул ты, Сергей, аж мурашки по коже!

— Шарахнуть-то шарахнул, да только наколомесил не знай чего, — недовольно буркнул Чуркин. — «Грудью стать, костьми лечь». Сердцем копья не переломишь, Серега, для этого надо еще кое-что иметь. К примеру — голову.

Бондаревич до вечера не замечал Сергея. Перед ужином, уходя на совещание комсомольского актива, отправил людей в распоряжение старшины, а ему приказал: