Николай Круговых - Дорога в мужество

И вдруг — невиданное в истории танковое сражение. Несколько суток подряд: «Прохоровка! Прохоровка!» — на весь мир. Невиданное сражение. Значит, осталось от того села одно название — Прохоровка. Хаты его брюхами раздавили танки, насмерть изжевали гусеницами тополя и сады. Разбежались звери, разлетелись птицы, и только ветры свищут над развалинами и пепелищами — ветры не подвластны смертям.

Прохоровка, Прохоровка… За века не родила ты столько сыновей, сколько легло в твою землю за одну неделю. А враг все рвется вперед, бросает и бросает свежие резервы.

— Это что же, товарищ сержант, опять он на Москву лезет?

— Вроде того.

Только что закончилась тренировка по реальной цели. Расчет отдыхал за бруствером, ожидая новой команды.

Набирало силу, раскалялось солнце. Туманилась выжженная даль, дремали в степи до первого ветра колючие кусты перекати-поля. Табун лошадей промчался по дороге, огибающей позицию, потом медленно проехал на верблюде пожилой башкир в полосатом малахае, глядя из-под руки на орудия. Верблюду на орудия было наплевать. Вытянув длинную мохнатую шею, медленно ступал он по хрусткой траве.

Сергей глядел, сощурясь, на бесприютную степь и думал, как, наверное, опостылело здесь все Бондаревичу, если даже врожденным степнякам случается тут — хоть криком кричи. Скорее бы на фронт! Каждый дело свое знает, расчеты сколочены, по реальным целям батарея ведет огонь слаженно, чего же еще?

Сергей держал шинель Асланбекова, а тот, высунув кончик языка, сосредоточенно обрезал обтрепавшиеся полы. Суржиков, глядя на него, кривил губы в усмешке:

— Признайся, Атар, ты ведь сам делаешь эту бахрому, чтобы к Таньке за ножницами через день бегать. Скажешь, нет?

— Вай, вай, Сюржик, ка-а-нэшна нет. Спроси сержант, спроси Чуркин — мой шинэл савсем болна плахой…

— А она, брат, на тебя — ноль внимания. Ей лейтенанты нравятся.

Верблюд с седоком в полосатом малахае прошел по дороге обратно. Седок глядел прямо перед собой, зато верблюд то и дело поворачивал гордую голову в сторону позиции, не иначе зеленые маскировочные сети над орудиями он принял за свежую траву, удивился: здесь ведь давно все сгорело.

Было душно и жарко, пустынно в степи, безлюдно на позиции.

Нехотя вышел из землянки КП дежурный телеграфист, вяло крикнул:

— Четвертое! Командира к лейтенанту Тюрину! Рядового Кравцова к комбату.

Мещерякова Сергей нашел в окопе дальномерщиков. Командир дальномерного отделения сержант Иванушкина — дородная плечистая женщина с рябоватым лицом — почтительно стояла, руки по швам, у самого входа в землянку. После Чуркина и Мазуренки она была старше всех в батарее, и, может, поэтому девушки меж собой называли ее матушкой Марьей, среди мужчин она носила кличку «сержант Марь-Иванна».

— Приступайте, — кивнул ей командир батареи.

Марь-Иванна тепло улыбнулась Сергею, пригласила к дальномеру:

— Смотрите сюда. Видите что-нибудь?

— Риски перекрестия. Дальше — дерево.

— Хорошо! А теперь?

— Дерево — ближе.

— Отлично! Когда дерево и риски совместятся, скажете: есть!

Сергей выполнил, что требовалось.

— Замечательно! — прямо-таки расцвела Марь-Иванна. — Вот валик, беритесь, совмещайте сами и говорите: есть! Так-так. Еще раз. Превосходненько! Еще разок! Еще! Товарищ старший лейтенант, удивительная стереоскопичность! Ноль ошибок!

— Хорошо. Идите пока в расчет, — сказал Мещеряков обескураженному Сергею.

«На дальномер тянут, это точно, — подумал, холодея. — А если не согласиться? Ничего не выйдет… Не в колхозе с бригадиром лаяться…»

Вечером пришел от комбата Бондаревич и, вызвав Сергея к орудию, сообщил, отводя взгляд:

— Приказано отправить вас на дальномер.

— А почему?

— В армии не спрашивают: зачем, почему.

Сергей спустился в землянку, молча снял с гвоздя вещмешок, шинель, взял карабин из пирамиды.

— Ты куда это, Сергунек? — спросил с удивлением Чуркин.

Все остальные: и Лешка-грек, и Суржиков, и Женя, и даже Асланбеков глядели на него настороженно и недоуменно.

Силясь скрыть обиду и стыд, Сергей ответил с улыбочкой, которая, наверное, как раз и выдала его:

— Иду в бойцы к сержанту Марь-Иванне. Буду вам координаты давать — азимут, угол места цели, прибористам высотишку подброшу, а самолеты уж вы сами сшибайте, без меня…

Закинул карабин за спину, шагнул к порогу.

— Лихо! — выдохнул Суржиков. — Скоро заставят донцов-молодцов кандёр варить, исподники латать. Серега, слышишь! Ты заходи к нам…

Сергей хлопнул дверью. В окопе остановился. Бондаревич курил.

— Бывайте, товарищ сержант. И все-таки орудийщиком я все равно буду!

Чуть ли не бегом поднявшись по аппарели наверх, размашисто зашагал в противоположную сторону позиции, к дальномерному окопу.

У землянки командного пункта стояли Мещеряков и Тюрин, оба затянутые в ремни и словно бы озабоченные. Двое связистов, суетясь, устанавливали на крыше КП радиоприемник. «Что бы это значило?» — подумал Сергей.

— Может, митинг организуем? Не помешает, думаю? — спросил Мещерякова Тюрин. — Команды на это, правда, не было.

— Успеется с митингом. Вы ничего не напутали?

— Нет. Сообщили — без пяти. — Тюрин подбежал к связистам. — Батарейки не сели? Смотрите, нервы боя, если сорвете прием, я вас…

— Бат-тарея, ко мне!

Люди высыпали из землянок, стремглав понеслись к командному пункту. От дальномера бежал стереоскопист Володя Соловьев, за ним поспешала угловатая, нескладная Марь-Иванна. Сергей остановился. «Вышел на всеобщее посмешище!..» Но на него никто не обращал внимания. Солдаты тесным кольцом окружили КП и, притихнув, глядели на Мещерякова. Чтобы не выделяться, Сергей незаметно пристроился за спинами, снял с плеча карабин и мешок.

В приемнике щелкнуло, отметились коротким хрипом далекие грозовые разряды, и тотчас же Левитан грянул мужественным, богатырским басом:

— Говорит Москва. Приказ Верховного Главнокомандующего…

Наверное, часовые с дальних постов и те услыхали этот торжественный, полный притаенного ликования могучий голос.

— …после кровопролитных и упорных боев… овладели городами Орел и Белгород…

Ни единым вздохом не нарушилась тишина, потому что уже передохнул Левитан, а может, и не успел, не захотел, — уже снова гремел его голос, сотрясая эфир и сердца.

— В ознаменование победы… произвести салют в столице нашей Родины Москве двенадцатью артиллерийскими залпами из ста двадцати четырех орудий!

И ударили орудия…

Гремели и обрывались залпы, и Сергею казалось, что пушки стоят не на московских площадях, а где-то здесь, рядом, может, за ближним бугром; он подумал, что чувство радости и торжества, владеющее им, испытывают сейчас все люди, приникшие к приемникам, и на фронте, и в далеком-далеком тылу: Родина впервые салютовала живым и мертвым… Тем, кто вырвал у врага великую победу в бою, и тем, кто дневал и ночевал у станка, кто падал в борозде и опять поднимался, кто самодельной партизанской миной пускал под откос поезда. Как он завидовал тем, в чью честь гремел сейчас этот первый торжественный салют!