Владимир Першанин - Дорога

«Может, пустой возвращается?» — зародилась надежда. За близким краем скошенного ржаного поля клином выдавался густой темносиний ельник, куда он гнал машину. А позади нарастал гул настигающего бомбардировщика. Умирающий артиллерист с трудом повернул голову и зашевелил губами, о чем-то спрашивая Воробьева. А у того мелькнула и тут же растаяла мысль остановиться и выскочить из кабины в кювет. Не станет же немец по одному человеку стрелять. Может, и ребята успеют выпрыгнуть, а раненому все равно не выжить…

Глянув на соседа в бинтах, он с трудом разлепил судорожно сжатые губы.

— Прорвемся!

Еще яростнее надавил на газ и больше сказать ничего не успел. Даже заматериться не успел от обиды и отчаяния, что сейчас его, Кольку Воробьева, будут в упор расстреливать и забрасывать бомбами, такого молодого и веселого, которого все любят…

В ничтожно короткие мгновения между воем приближающейся к земле авиабомбы и взрывом, вбившем его взрешеченное железом тело в спинку кабины, Воробьев успел затормозить и сбросить газ, поэтому машина не перевернулась, а, рыскув по сторонам, закашляла глохнущим мотором и завалилась в канаву.

Две другие бомбы расплескали бесформенные султаны земли и дыма в стороне. Осколками стекла осыпало копошащихся на дне кузова Свиридова и Бельчика. Грохот взрывов звонко и больно бил по ушам. Грудь, горло забило вонючей гарью. Вениамин закрыл ладонью слезящиеся глаза, кое-как отыскал ручку и вывалился наружу.

«Хейнкель» не стал дожидаться, когда осядет в неподвижном воздухе клубящаяся завеса, снова зашел в пике и, дав наугад длинную очередь из пулеметов, стал набирать высоту.

— Колька! Ты где? — позвал оперуполномоченный, пробираясь к кабине. — Живой?

Рванул к себе дверцу кабины. Шофер сполз к нему на руки. Свиридов с трудом вытащил из кабины обмякшее тело, стараясь не глядеть на лицо Воробьева. Подошел Бельчик.

— Артиллериста тоже убило.

— Пойди выпусти их, — хмуро сказал Веня, кивнув на металлический кузов «Воронка», сотрясающийся от глухих ударов. Языки неяркого чадящего пламени облизывали капот, из пробитого радиатора вытекала струйка воды.

Семеро, галдя и отталкивая друг друга, выбрались на свет, тесной кучкой столпились вокруг Свиридова. Беспокойно задирая головы они смотрели в небо, ожидая, не появятся ли еще самолеты.

Вениамин достал из зажимов, рядом с сиденьем водителя, карабин. Разбитое цевье топорщилось желтой щепой. Веня повертел оружие и молча швырнул его в кабину, куда уже пробивалось пламя из горящего мотора. Бельчик, кряхтя, выволакивал из задней двери большой деревянный ящик с документами.

— Брось! — сказал Свиридов и, видя, что сержант его не понимает, повторил: — Оставь! Не надо вытаскивать.

В кузове гулко пыхнула запасная канистра с бензином, занялись ящики с документами. Пусть горят, черт с ними, не на себе же нести! Да и немного стоят они сейчас, эти входящие-исходящие.

Воробьева и артиллериста похоронили в неглубокой, наспех вырытой яме. На холмик положили обгорелое рулевое колесо, мол, шофер здесь лежит. Написать фамилию было не на чем.

— Если бы выпрыгнул да в кювет уполз, может и спасся бы, — проговорил, кивая на могилу, Никита Болдырев.

Он обращался к Свиридову, но отозвался Хижняк.

— В лес машину гнал, там укрыться хотел.

— Что будем делать, товарищ командир? — спросил Бельчик. — Куда двинемся?

Этого Веня пока не знал. Ну и положеньице — во сне не привидится. Один Рогозин чего стоит — пять судимостей! Он третий месяц находится под следствием по делу о нападении на сторожа хлебоприемного пункта и краже со взломом. Сторожа ударили чем-то тяжелым по голове, и спустя два дня он умер в больнице, не приходя в сознание. Грабителей было трое, но Рогозин о сообщниках упорно молчал, всячески отрицал предъявленные обвинения, видимо, надеясь, что война внесет в расследование свои поправки.

Чеснокову Григорию лет тридцать пять, хотя выглядит он гораздо старше. Грузный, с наметившейся плешиной и широкими вислыми плечами, Бурый сидит, привалившись к березовому стволу, дремотно помаргивая. И ему колония знакома не меньше, чем Рогозину. Недавно получил десять лет строгого режима. Дружков его отправили искупать вину на фронт — Чеснокову судья не поверил. Слишком много темного и грязного было у этого меднолицего за спиной. Он воровал всю жизнь, сколько себя помнил, и ни одного дня не работал.

Рогозин и Чесноков были «авторитетами», которых уважала и безоговорочно слушалась вся остальная братия. Если на что-то решатся заводилами будут они. Длинноносый Гусев, конечно, их сразу поддержит, он тоже изо всех сил лезет в блатные. Витьке Гусеву двадцать лет. Он тщедушный, невысокого роста, с узкой грудью и оттопыренными ушами. Из мест не столь отдаленных бежал, исколесил несколько областей, а когда началась война, завалился пьяный в военкомат и стал требовать, чтобы послали в военное училище. В военкомате его и задержали. Срок парню грозил немалый: за прежние делишки, за побег.

Хижняк Василий самый старший из всех. Усталое, неподвижное лицо изрезано глубокими морщинами. Обвинение над ним висит серьезное — во вредительстве. Хижняк долгое время работал электриком на хлебозаводе. В один из первых дней войны там произошел пожар от короткого замыкания. Виной всему было скорей всего допотопное электрооборудование да латаная-перелатанная изоляция, но кому-то Хижняк показался фигурой подозрительной, и мытарили его уже две месяца, пытаясь выяснить, по чьей подсказке собирался он сжечь завод. Надеялся Свиридов, что больших хлопот этот спокойный, рассудительный мужик, твердо веривший в справедливость Советской власти, не доставит. Надеялся он, что будут смирно вести себя братья Болдыревы, осужденные за кражи железнодорожных грузов, и что послушным будет бухгалтер Коробков, получивший двенадцать лет за крупные хищения, надеющийся примерным поведением добиться досрочного освобождения.

Вениамин многое бы дал за подсказку, как поступить. До пункта назначения оставалось почти двести километров. До Приозерска — шестьдесят. Но там уже шли бои. Надеяться на какую-либо транспортную единицу не приходилось — он слишком хорошо представлял себе сумятицу, творившуюся на дорогах, забитых беженцами и отступающими войсками. Вести вдвоем семерых сотни километров представлялось ему делом совершенно безнадежным. После долгого колебания он решил возвращаться в Приозерск, хотя так до конца и не убедил себя, что это самый правильный выход.

Оперуполномоченный построил подопечных, объявил свое решение, произнес несколько дежурных фраз о том, что время военное, трудное, и с теми, кто этого не понимает, шутить не собирается. Выходило неубедительно. Чесноков, слушая, ухмылялся, толкая локтем Рогозина, что-то шептал ему на ухо.