Павел Журба - Александр Матросов [Повесть]

И она говорит о замученных, повешенных, заживо закопанных или на кострах сожженных односельчанах и людях окрестных деревень, называя мучеников по именам.

— Смерть люди принимали, а не сдавались. Мы вас так ждали. Так ждали!.. Прошлой зимой ходила тут по деревням девушка-провозвестница…

— Какая провозвестница? — насторожился Матросов.

— Так у нас прозвали комсомолку Лизу Чайкину.

— И здесь она была? — взволновался Матросов. — Вы ее видели?

— Да как же! Мы же Лизу прятали, когда фашисты ее искали и много денег за нее обещали.

— Что же она говорила? Что?

— Она всю правду говорила народу. Не покоряйтесь, говорит, врагу. Бейте, как можете. Скоро наши придут, скоро победа. И люди шли в партизаны. Только с малыми детишками оставались. Фашисты лютовали и дотла сжигали целые деревни. Люди терпели, верили, ждали. А когда эсэсовцы мучили ее, чтоб сказала про партизан и про Красную Армию, она им только и ответила: «На свете нету таких мук, каких не стерпит советский человек, а совесть свою не продаст!» А потом уже, голубка, молчала, как ни мучили ее. Только когда на расстрел привели и, чтоб запугать ее, стали так стрелять, что пули над самой головой в стенку били, Лизонька крикнула, голубка: «Да здравствует Сталин!» Тут фашисты не стерпели и выстрелили ей прямо в сердце.

Матросов, закусив губу, молчал. Потом тихо спросил:

— Еще что про нее знаете?

— А еще люди про нее такое сказывали, — вздохнула женщина. — Когда девочкой вступала в комсомол, сказала матери: «Для народа жить хочу». И такой будто был матери сон: стали советоваться между собой небо, земля, солнце и самый умный на свете человек — Ленин, как наградить девочку за ее любовь к людям. Небо и говорит: «Я ей дам синие-синие и глубокие глаза, такие же, как я». А земля говорит: «Урожаем жив человек. Я дарю ей волосы золотые, как венок из спелых колосьев». А солнце говорит: «Я согрею сердце ее так, что оно никогда не остынет». Тогда сказал Ленин: «А я такой правдой закалю ее сердце, что никогда и никто на свете не испугает его». Она, видишь, такая и была: и глаза синие, и волосы золотые, и сердце горячее, и бесстрашная..

На поляну из-за кустов вышли беженцы. Исхудалые и оборванные, они шли, еле передвигая ноги, опираясь на палки и держась друг за друга. От группы отделилась старуха, раскинула руки, упала лицом вниз, обнимая землю, заголосила.

— Ишь, убивается Макариха, — говорит женщина. — Сына-партизана фашисты замучили. Глаза выкололи, звезду на груди вырезали… А мужа, Макара, повесили; одна осталась. А жили хорошо до войны. На агронома сына выучили.

— Ото ж и по всей Украине такое, — вздохнул Антощенко. — Порубал и спалил ворог наши сады и хаты.

Он вынул из вещевого мешка хлеб и тоже отдал женщине.

Она слабо улыбнулась:

— Спасибо.

— А як же вы, мамаша, тут жить будете?

— Дойти б до района. Власть не оставит, поможет.

Дарбадаев, развязывая мешок, пошел к другой толпе беженцев.

Матросов, сдвинув брови, не сводя глаз, смотрит на женщину, на багровый кровоподтек под ее правым глазом и думает о Лизе Чайкиной, о тысячах и тысячах советских людей, замученных фашистами в городах и селах. Много он читал и слышал о фашистах; теперь он сам видит их черные дела.

Послышалась команда:

— Вста-ать! Подъем!

Матросов, Антощенко и Дарбадаев поспешили к колонне.

Теперь колонна, сокращая путь, движется по узкой просеке. И бойцы идут гуськом, держась протоптанной тропы, чтобы не увязнуть в глубоком снегу.

Матросов задумчив, неразговорчив: «Как же эти люди до лета проживут?»

Молчит он долго, наконец говорит друзьям:

— По той земле идем, по какой Лиза Чайкина ходила. — И, помолчав, тихо, будто про себя, замечает: — Много, много у нас таких… Антошка, — слышь? Вот вспомнилось. Когда-то я записал в своем блокноте такие слова, чьи, — не помню: «У большевика нет более высокой и благородной цели, как служение народу и борьба за его счастье. И только вместе с народом можно быть по-настоящему счастливым…» Ох, какая это правда! К примеру сказать, нельзя быть веселым и счастливым, глядя на беженцев. Согласен?

— Та вже ж правда. И дидуся все говорил: кто хочет жить против народа чи за счет народа, тот должен погибнуть. Только чего ты, Сашко, все мудруешь? Нельзя ж одному все горе людское пережить.

Матросов вздохнул и, не ответив, спросил:

— Антошка, черт, что у тебя с ногой? Еще больше ковыляешь.

— Та мовчи, не спрашивай. Пустяки! — И шепотом сказал: — Так больно, точно на нож ступаю. Только никому не говори, а то Валя дознается, — беда будет.

— Вот и пусть Валя перевяжет!

— Эге, «перевяжет»! Валю ж я и боюсь больше тигра. Причепится и в санбат отправит. Тогда що? Хлопцев потеряю.

На следующем привале Матросов сел в сторонке, прислонясь к сосне и съежившись, как воробей. Друзья сразу заметили: приуныл неугомонный весельчак, шутник и песенник. Это было совсем не похоже на него.

— Притомился, видно, соловей, — вздохнул Воронов.

Дарбадаев накинулся на Костылева:

— Прямо скажу, это не чутко. Перед девушками гоголем ходишь, а тут навьючили вы с Антощенко свое добро на Сашку, как на верблюда. Совсем надорвался паренек.

Воронов, Антощенко и Дарбадаев подошли к Матросову.

— Устал, тезка? — сочувственно спросил Воронов.

— Да нет, не то, — поморщился Матросов. — И устал, конечно… Но думаю вот… Понимаете, хлопцы, вот закрою глаза, и чудится, будто тысячи и тысячи вот таких, как та женщина и ее девочка, что видели на привале, протягивают к нам руки и просят помочь…

— Мовчи, Сашко, и мне часто сдается, будто кричат и кличут на помощь маты моя и Леся…

— Вот, Петро, и вспоминается та сказка, что говорил дед Макар. «Почему цветет полевой мак»…

— Да-а, — вздохнул Воронов, — много таких еще ждет нас, чтоб скорее освободили!

Задумались друзья.

— Чай остынет, — сказал Дарбадаев. — Идем, Сашок, что-то не клеится у нас без тебя.

пять бушует вьюга, крутит перед глазами облака снега. Снегом завалены все дороги и тропы — ни проехать, ни пройти. Порой даже угадать трудно, где тут, в лесных дебрях, пролегала дорога.

Уже от Торопца началось бездорожье, и грузовой транспорт бригады все больше отставал; только выносливые маленькие сибирские лошадки, надрываясь, тащили груженые повозки и розвальни. Но вот стали сдавать и они. Когда повозки и сани увязали в снегу, лохматые изнуренные лошадки, с намерзшими под брюхом сосульками, становились на дыбы, мотали кудлатыми, обындевелыми мордами и, как бешеные, рвали постромки. Иные падали и уже не вставали. Все, что нужно было, теперь несли люди.

В небе стоит почти непрерывный гул советских эскадрилий, летящих на запад. Наступление ширится. Выполнить боевой приказ спешат и пехотинцы девяносто первой бригады, преодолевая заваленные снегом болота и лесные чащобы. Длинной цепочкой идут бойцы, жмурясь от летящего в глаза снега и ногой нащупывая протоптанный след. Хрустит снег под ногами. Глухо брякают котелки, лопаты. Путь солдатский — долгий, и думы, как тропки в снегах, бесконечны. А главная дума у всех одна: как ни трудно, а приказ надо выполнить точно и в срок. Никто не должен отстать в пути.