Виктор Чехов - Разведчики

Катя уже несколько раз рассматривала эту рентгенограмму: скрещивающиеся на сером фоне дуги ребер, посередине темная полоса, узкая вверху и расширяющаяся книзу. У самого края, слева, прозрачное, с острыми неровными краями, пятнышко — осколок.

Бухрин вынул из папки небольшой листок, прочел заключение рентгенолога: «Легочные поля без видимых патологических изменений. При рентгеноскопии грубых нарушений целости ребер не обнаружено. Сердце по конфигурации, размерам и пульсации в пределах нормы…»

Бухрин постучал пальцами по листку:

— Картина ясна. — Он посмотрел на Катю. — Позовите старшую операционную сестру.

Готкин, просматривающий историю болезни Марина, заметил:

— Вы с Клавдией Илларионовной всегда работаете?

— Замечательная сестра, — похвалил Бухрин, — ведь операционная сестра — это глаза, уши, совесть хирурга. На своих плечах выносит всю тяжесть операции. А Клавдию Илларионовну можно охарактеризовать одним известным изречением: «светя другим, сгораю сам…».

Катя стояла у стены, поодаль от операционного стола, тоненькая, бледная от волнения, крепко сжимая пальцы. Никто ее не замечал.

Высокая, в шесть окон, чисто выбеленная комната. Над операционным столом большая, похожая на опрокинутую эмалированную чашку, бестеневая лампа. В конце операционного стола — рабочий столик сестры с аккуратно разложенными инструментами, накрытыми стерильной марлей. Рядом столик Зонненбурга, на него хирург кладет инструменты. Знакомая обстановка.

Катя напряженно следит за руками хирурга.

— Распаратор! — доносится голос Бухрина, и она видит протянутую Клавдией Илларионовной блестящую пластинку. «Значит, будет резекция ребер… распаратором отслаивают от ребра надкостницу, тонкую, похожую на пергамент, пленку», — проносится в ее голове.

Руки Бухрина двигаются четко, уверенно.

— Пульс? — отрывисто спрашивает он.

— Семьдесят восемь, полный, — коротко отвечает наркотизатор.

— Дыхание?

— Глубокое, шестнадцать…

Катя облегченно вздохнула. Ей уже не кажутся такими страшными пропитанные кровью марлевые шарики, их в тазу все больше и больше. Туда же летит тампон, второй… «Вскрыл плевру!..»

В руках хирурга — длинные щипцы с плоскими лопаточками на концах… «Корнцанг! Будет доставать осколок…»

Катя плотнее прижалась к стене, спина хирурга закрыла от нее Марина. Уловив еле ощутимое в операционной движение, она подалась вперед.

Хирург широким жестом опустил на марлю небольшой черный осколок.

Еще несколько секунд молчания.

— Шов! — громко сказал Бухрин.

Катя обвела глазами комнату. Было непривычно светло, разрисованные морозом стекла искрились, тоненький луч солнца играл на подоконнике. «Утихло», — подумала она.

И хотя сейчас все были, видимо, совершенно спокойны и даже веселы, Катя с каким-то страхом перевела глаза на Марина. С его лица уже сняли марлевую маску.

Он лежал неподвижно, еще не освободившийся от наркоза. Лицо было такое же узкое, желтое и измученное, лоб по-прежнему очень бледен.

— Повязку! — также коротко приказал Бухрин и, расправив плечи, отошел от стола, сосредоточенно наблюдая, как сестра накладывает бинт.

Главный хирург был в отличном расположении духа. Снимая перчатки, посмотрел на окна, за которыми уже не мела пурга, не выл ветер, и, довольный, проговорил:

— Вот и солнце вышло из-за туч… — и, не скрывая радости, закончил: — А Марин будет жить! Будет!

В переполненном вагоне душно. Сизой тучей висит махорочный дым. Всюду серые шинели, помятые бессонницей лица и несмолкаемый говор, заглушаемый взрывами смеха.

Облокотись на откидной столик, у окна сидит Зоя Перовская — лейтенант медицинской службы. На щеках горят пятна румянца. Большим усилием воли она сдерживает все сильнее охватывающее ее волнение.

А поезд медленно, словно ощупью, движется по вновь проложенной Обозерской линии. Полотно железной дороги тянется то среди лесов и болот, то берегом Онежской губы.

Хотя Зою и предупредили в Москве о длительном пути, все же медленная езда выводила из терпения. Зоя стремилась к Марку. Казалось — они не виделись много лет. Письма были очень редки, а последний месяц — ни строчки. Это волновало, тревожило, заставляло делать всевозможные предположения. С начала войны прошло только восемь месяцев, а сколько уже пережито, сколько выстрадано!

Тяжелое ранение, учеба на курсах усовершенствования оторвали Зою от фронта. Но теперь все пойдет по-иному: она снова будет на передовой, а главное — в тех войсках, где когда-то служил отец, погибший на границе.

Просить о переводе в погранвойска, чтобы быть недалеко от Марка, Зоя решилась не сразу. Имела ли она право стремиться к своему маленькому счастью, когда кругом столько горя?

— О чем задумались? Я вас уже второй раз спрашиваю! — с шутливым упреком тронул ее руку сидевший напротив разговорчивый молодой капитан.

Зоя вздрогнула, отдернула руку:

— Простите, — ей была неприятна эта фамильярность. — Здесь так душно… — не отвечая на вопрос, проговорила Зоя и поправила свой вещевой мешок, хотя в этом не было никакой надобности.

Пожилой майор, куривший на средней полке, свесил голову. Клубы дыма от его самокрутки поползли вниз. Зоя закашлялась, принялась разгонять дым газетой.

— Виноват, — смущенно пробасил майор и потушил папиросу.

— Ничего, — сквозь кашель ответила Зоя и отвернулась к окну.

В соседнем купе кто-то читал сводку с фронтов. К Зое донеслись слова: «Впереди состава раздался взрыв, это ефрейтор Петров подорвал вагон и тендер. Вскоре у полотна железной дороги горели груды обломков.

Три героя-разведчика невредимыми вернулись в свое подразделение…»

«Вот такой же отважный и Марк…» подумала Зоя. В Москве в киоске «Союзпечати» она увидела брошюру: «Семнадцать походов разведчика Марина». Как обрадовалась тогда! С каким волнением читала о своем Марке, о беззаветном героизме пограничников. Брошюру эту Зоя везет с собой. Захотелось даже показать ее.

Медленно тащится поезд… Зоя отодвинулась в самый угол. Капитан продолжал с увлечением что-то рассказывать. Не вмешиваясь в разговор, Зоя смотрела на раскрывающиеся за окном картины зимнего леса с огромными шапками снега на пнях, на лапистых елях Солнце так чудесно золотит этот пушистый снег, голубеющий в тени деревьев.

На фоне ельника проплыли две белоствольные березки. Как они похожи на те, врезавшиеся в память! Отбивали атаку… Зоя ползла к раненому пулеметчику, укрывшемуся за валуном, возле таких же двух тоненьких березок. Его пулемет замолчал, а гитлеровцы были совсем близко. Тогда ее ранили. И вот тыловой госпиталь, старенькая, совсем поседевшая мать с ясными, добрыми глазами. Много ночей провела она у постели Зои. «Кончится война, мама будет жить с нами…» — подумала Зоя.