Алексей Дубровин - Звонница [Повести и рассказы]

— Разрешите, господин комендант, — постучал в дверь начальника помощник, — кригсгэфангэнэр Палуеф действительно болен. Доктор попросил поместить его в лазарет. Позвольте оставить в бараке, а с завтрашнего дня отправить на каменоломни? Там Палуеф быстро поправится!

Начальник внимательно посмотрел на худое лицо русского пленного.

— Я запрещаю до излечения горла радиовещание, — резко, но уже спокойнее проговорил он.

Помощнику приказал:

— Номер 973 поместить в лазарет на два дня!

Два дня Балуев строился для проверки в коридоре лазарета, а потом два дня ходил на общие построения и возвращался в барак. От работ его освободили. Товарищи по несчастью смотрели на него другими глазами. Раньше нет-нет да кто-то из них бросал в спину:

— Немецкий прихвостень! Получишь ты у нас…

Из-за угроз подполье вынуждено было негласно присматривать, как бы кто из заключенных не покалечил Балуева. После «левитановской» радиопередачи, как ее прозвали в лагере, номер 973 сами военнопленные объявили неприкасаемым.

А немцам не хватало радиовещания по лагерю. На пятый день к пленному диктору подошел старший по бараку:

— Зовут тебя, Балуев, в комендатуру. Поторопись.

Перед дверью кабинета начальника лагеря дорогу преградил охранник.

— Номер 973 прибыл по приказанию коменданта, — по-немецки бросил Балуев.

Через полчаса его пропустили в кабинет. Начальник лагеря сидел за столом, всматриваясь в бумаги.

— Кригсгэфангэнэр Палуеф, — обратился он к пленному, — ты продолжишь работать. Одно условие: по первому замечанию — расстрел! Не шахта, Палуеф, ферштеен? Расстрел!

Номер 973 ничего не ответил, но, выходя из комендатуры, обронил:

— Спела б рыбка песенку, когда б голос был.

Подозрение с Балуева сняли. «Поправившись», он вернулся к микрофону. Работы хватало: передавал объявления, распоряжения комендатуры, зачитывал немецкие приказы о режиме работы, о наказаниях за невыполнение установленных объемов выработки, а между делом ухищрялся выходить на связь с внешним подпольем, оговаривая дату очередного побега группы пленных. В сутки Балуеву нужен был час на сон, чтобы прийти в себя от вечного напряжения.

Сам Дмитрий Балуев бежал из лагеря по настоянию антифашистов, поддерживавших с ним радиосвязь. Они предупредили его о скрытой машине с пеленгом, что оставляла следы на снегу в километре от лагеря и штолен. Видимо, ниточка расследования побегов повела в сторону лагеря…

Вчерашнего руководителя лагерного подполья и еще шестерых его братьев-славян приютили в подвале немецкого дома в горной деревне, где до них отсиживались ранее бежавшие заключенные. Потом бывших пленников увели с немецким проводником в ночь, и они оказались у польских партизан, а через неделю — у своих.

Побывавшего в плену Балуева увезли в другой, теперь уже советский лагерь. Там, к своему изумлению, он узнал о расстреле нескольких товарищей, бежавших ранее из плена с его помощью при содействии немецких друзей. Причиной расстрела назвали их признания о лагерной «подпольной организации», показавшейся верхам подозрительной. Один из сидельцев, миновавший высшую меру наказания, ночью предупредил:

— По статье 193 Уголовного кодекса РСФСР за самовольную сдачу в плен тебя, Балуев, должны расстрелять, а имущество твоих родителей — конфисковать. Думай, что будешь говорить. Цеди, Дмитрий, каждое слово. А про побеги из лагеря… В особое время в стране не верят «россказням». Правду оставь при себе, а то тебя обязательно примут за диверсанта. По законам военного времени сразу отправят в расход. Никто здесь не верит в лагерное подполье, в добрых немцев, в сеть конспиративных квартир и подвалов. Прикуси язык — целей будешь.

«Чушь какая-то! — горевал Дмитрий. — Столько усилий, труда приложить и для чего? Чтобы тебя же признали шпионом?!»

Но он прислушался к совету товарища. Ни словом не обмолвился о своей борьбе в лагере, рассказывая при допросах одно: увидел, как побежали люди, присоединился к ним, и в числе немногих удалось уйти от погони. Взывать к справедливости было бесполезно, зато простодушное поведение и откровенное вранье спасли ему жизнь.

Балуева отправили на фронт, где он привык громко кричать «ура». Больше он не заботился, топая в сырых керзачах, о своем уникальном горле. В части никто не знал, что рядовой пехотинец был готовым профессиональным диктором, поэтому его не просили зачитывать приказы, приветственные поздравления командиров. Со временем он свыкся с обыденностью бытия и с какой-то жесткой непредсказуемостью решений, исходящих свыше. Жив, и на том спасибо!

Гвардии рядового Дмитрия Балуева демобилизовали в конце войны по ранению. Вернувшись в родной город и увидевшись с родителями, засобирался вечером к наставнику.

— Не ходи, Дима, — попросила мать, — умер диктор. В блокаду умер от голода.

Через неделю Дмитрий вышел на работу. Начал преподавать немецкий язык в местной школе. Других предложений фронтовику не поступило. Никто не вспомнил о его голосе, да и радиовещания в городе не стало. Друзья-товарищи воевали, а после войны не все из них вернулись домой. Те же, кто пришел с фронта, ни разу не заговорили о великолепном тембре Балуева, не до того…

В ночной тишине мирных будней бывший солдат мысленно благодарил тех, кто помог ему спастись, вспоминал зарубежных далеких товарищей, выживших на этом свете не без его участия. В душе он гордился содеянным, но не считал совершенное подвигом. На его глазах немало истинных героев погибло в боях, но никто никогда не узнал о мужественных поступках, за которые в иных обстоятельствах оказали бы высшие почести. Впрочем, что им, солдатам, до наград и почестей? Многие, очень многие мужья, женихи, братья, сыновья, жены, дочери, матери и сестры не вернулись с войны. Некоторые из вдов проживали свой век, до конца веруя, что их любимых насильно удерживают оккупационные американские и английские власти. Выросшие дети пропавших без вести отцов тоже хранили в сердце надежду и с этой верой, надеждой и невысказанными словами любви потихоньку старились.

На людях Дмитрий Сергеевич редко вспоминал войну и вообще не упоминал о плене. Говорить о пленении солдат в стране стало немодно, считалось это постыдным фактом в биографии. Ревностно слушал по радио речь дикторов. Она, по мнению ветерана Балуева, была красива, но далека от совершенства, от того уровня, эталоном которого оставалась дикция старого наставника и Левитана. А еще он с нескрываемой болью смотрел по телевизору фильмы о войне, отражавшие ее чересчур лакировочно. Как рассказать поколениям, не пережившим военного лихолетья, что за счастье было выпить болотную жижу, пропущенную через пилотку, выхватить из рук упавшего солдата винтовку, чтобы успеть выстрелить первым?