Алексей Дубровин - Звонница [Повести и рассказы]

— Володька! Ох, дам я тебе! Спина заболит, про мое лекарство знаешь, — шутливо пригрозил Григорий сыну, потрясая в воздухе пучком сломленного сухого девясила.

Сам спустился со взгорка напрямик, опираясь на багор, и встретил подходившую жену с дочерью. Подал им руки: одной — правую, другой — левую:

— Ай, лапочки мои! Ни разу не упали.

По неглубокому еще снегу вышли через низину к реке.

В сверкавшем на солнце инее-хрустале одиноко тянулся вдоль береговой кромки желтый камыш. Течение Песьянки укрылось подо льдом, и людям почудилось, что загрустили без веселой стремнины родные края.

Безмолвствовал лес. Не слышно было ни близкого писка синиц, ни карканья ворон. Холод загнал живое в лесную глушь. Если бы не людские разговоры, не вскрикивания детей, то тишина в округе могла бы показаться гнетущей.

— Данила, не суетись. Возьми-ка багор, — крикнул Григорий старшему, когда тот, потоптавшись у берега, неосмотрительно собрался выскочить на лед. — Слушай, нет ли треска, да под ноги внимательно смотри. Помнить должен, что в местах выхода ключей ледок потоньше настыл. На самом перекате — та же история. Лишь трещины поползут, иди без промедления в сторону берега. Слышишь?

Тринадцатилетний Данил кивнул и вышел на застывшую реку. Походил, постучал багром о лед. Отойдя от берега, остановился, взглянул на отца:

— Застыла?

— А сам-то как считаешь?

— Думаю, застыла, — выдержав паузу, звонко ответил сын.

«Молодец. Осматривается, ногами лед чует. Младшим — урок», — Григорий одобрительно кивнул головой.

— Нет, дочка, мы с тобой туда не пойдем, — Варя удерживала за руку Аленку.

Та пыталась бежать вслед за братьями, которые уже втроем резвились на речном просторе. Казалось, привычное место разрослось по длине русла, раздвинулось до дальних речных отворотов, и можно было домчаться туда, куда по лету на лодке плыть да плыть.

Красный шар солнца жался к вершинам заречного леса.

Григорий принялся обходить края берегов, проверяя их своим весом на прочность. Постучал по зеленовато-серому настилу одной ногой, обутой в валенок, другой. Кивнул головой, соглашаясь с собственными мыслями: «Выдержит лед сани. За предстоящую ночь еще подморозит. Даню на всякий случай попрошу слезть и ногами до другого берега пройти. Выдержит лед. Слава тебе, Господи!» Взглянул на Варю в ожидании совета, но, увидев ее дрожавшие от холода плечи, прикрикнул расшалившимся детям:

— Данил, Володя, Егорка, рысью к дому!

Тут же поманил к себе дочь, взял ее на руки и поспешил к тропинке, чтобы подняться на взгорок. Следом в клубах пара от частого дыхания торопилась жена.

Аленка прижалась разрумяненной щекой к носу Григория. Заговорила на своем детском языке:

— Когда выласту, стану на леке главной. Понял?

— Понял! — Григорий улыбнулся и еще крепче прижал к себе дочь.

Через сутки появился зимник, протянувшийся следами от полозьев по прибрежному лугу и прямиком через реку, до слияния с главной в этих краях проселочной дорогой.

Затянулась пора стужи да пурги, но за февральскими заунывными метелями зазвучали веселые мартовские капели. Услышав их, из сугробов родились первые прозрачные ручейки. Разбегаясь по округе, понесли они вести о скором прилете грачей и о недалеком уже появлении на пригорках солнечной мать-мачехи.

Дорошевы пережили холода без печалей: провианта хватало, дрова, по осени заготовленные Григорием, спасали от холодов. Печь не успевала остыть до холодных кирпичей, как хозяин снова разжигал лучину для растопки. Если кто-то из семейщиков возвращался с улицы озябшим, то отогревался наваристыми мясными щами или овсяной кашей, натомившейся в чугунке до золотистой корочки.

Раз в месяц взрослые варили холодец, и семья дружно устраивалась за столом за работой — очищали косточки от мяса, рубили в корыте куски. Счастливая Аленка сидела рядом, глодала лытку, а Варя посмеивалась: «Зубки, дочка, не сточи». Дочь тут же играла очищенными костями, и они то и дело разлетались по полу, попадая всем под ноги. Ворчал даже Егорка: «Ух! Прокажнича!» — но игрушек в доме не водилось, поэтому привычно приспосабливалось под веселье все, что оказывалось в руках.

До прихода весны Григорий с товарищами привел в полную готовность к работе колхозные трактора. Мысли убегали к грядущим майским будням. О собственной усадьбе не задумывался, пока однажды не проснулся посреди ночи с какой-то потаенной заботой. «Хорошо бы землю на огороде под картошку вспахать. Траву и на лугах накосить можно», — ровно кто шепнул на ухо. «Зачем столько картошки? — спросил в ночной тьме неведомо кого. — И по продуктовому налогу отчитаться хватает, и на еду остается. Зачем тогда весь огород под нее отводить?» В тишине было слышно, как под полом скреблась мышь, как посвистывал ветер в поддувале печи. Жена посапывала рядом. Лежавшая между матерью и отцом Аленка что-то пробормотала во сне. Рука дотронулась до крестика на груди: «Господи, образумь! Диво дивное, сам с собой вдруг разговаривать начал». Григорий повернулся на бок: «С чего такая напасть одолела, когда еще усадьба-то под снегом?» А в голову словно втемяшилось: «Землю под картошку отвести бы».

Потом наступали другие ночи. И Григорий уже не задавался вопросом «зачем?». Он лежал и размышлял, как начнет разбирать жерди в разных сторонах огороженного участка, чтобы сподручнее было заезжать на «Фордзоне-Путиловце» с привешенным плугом.

Как-то утром поделился полночными раздумьями с Варей. Накладывая деревянной ложкой пшенную кашу по тарелкам, та удивленно качнула головой:

— Зачем, Гриша, столько картошки? Корову собираемся у Тютиковых купить, овечкам тоже трава нужна. Где накосишь на такую прорву? Измаешься с лугов таскать. Тут в огороде, под боком, два стога намечем. Красота! И думать о сене не придется.

Хотел ответить жене, но заметил, как Егорка бросил в Аленку куском хлеба.

— Так, друг мой! Будешь сегодня всю посуду перемывать. Наелся, поблагодари и закатывай рукава. Ах, еще не ел? Дело не меняется, тебе посудомойкой работать.