Семен Шмерлинг - Где-то за Варшавой

— Не бойтесь. Меня это просто удивляет: откуда берлинец мог знать наш язык?

Раненый долго обдумывал ответ и наконец решился:

— Он… Звали его Гансом… Он долго жил в России. И работал там. Да, да, еще до этой войны. Он поехал к вам строить завод… Далеко. Туда, где очень холодно. Там есть большая гора, которая вся из железной руды. Ганс был там три или четыре года… Он мне рассказывал. Но когда оказались в армии, Ганс запретил мне говорить об этом. Я и сам понимал, что о таком не рассказывают… — Немец перевел дыхание. — Вот там он и научился свободно говорить по-русски…

Боже мой, что же произошло? Федор убил человека, безоружного, раненого, да мало того, человека, который строил нашу Магнитку! Я не успел додумать, когда пришла машина и я, не обращаясь к сержанту, вместе с шофером положил в кузов немцев, двух живых и убитого. Их увезли.

Долго я не решался сказать Голубовскому правду. Жалел его, что ли? Вероятно, так: каково было бы ему воевать, понимая, что лишил жизни не врага, а друга, служившего нам, России… Потом все-таки решился: пусть сам и дознание произведет, и себя осудит. Он мне не ответил. Воевал, как обычно, смело, умело, осмотрительно. В составе танкового корпуса окружали Берлин по автобану, брали Потсдам. В одном из городских районов противник долго сопротивлялся. И тогда, ни у кого не спросившись, Федор пошел к немцам с белым полотенцем в руке. Он громко повторял две-три фразы по-немецки:

— Война капут! Будете жить! Все будет в порядке!

Очередь «шмайссера» ударила ему в грудь. Голубовского увезли в госпиталь. И больше я его никогда не встречал. А вот та история, что произошла мглистым январским утром где-то под Варшавой, нет-нет, да приходила на память. Тогда, когда злом отвечают на зло, насилием на насилие, ложью на ложь, подлостью на подлость.

Последнее время я вспоминаю ее все чаще…