Нгуен Динь Тхи - Разгневанная река

— Вы, конечно, у нас ночуете?

— Завтра утром мне нужно рано уйти. У вас здесь как, спокойно?

— Несколько месяцев уже не наведывались.

На изможденном лице Мана промелькнула улыбка.

— Вчера натерпелся я страху. Подхожу, как условились, к дому одного товарища, смотрю, дочка его стоит, а рядом какой-то человек. Увидела меня, виду не подала, что узнала. Смышленая девочка! Я сразу почуял неладное и — ходу! Оказалось — шпик. А другой сидел в доме. Уже несколько дней меня караулят.

Ан слушала, опустив голову.

— Что же вы, дядюшка, ко мне-то не пришли? У нас здесь тихо. А то могу вас у бабушки, в Тхюингуене, устроить…

Ман улыбнулся:

— Сейчас я должен на некоторое время уехать. На угольные копи. Когда вернусь, пришлю тебе свой адрес, чтобы связь поддерживать. Если кто придет к тебе, назовет пароль и спросит меня, дашь ему мой адрес. А случится мне в Хайфоне быть, непременно у тебя остановлюсь. Слушай пароль.

Он произнес шепотом две фразы и заставил Ан несколько раз повторить их.

— Военный трибунал вынес Тхиету смертный приговор, — продолжал он, немного помолчав. — Неделю назад об этом объявили в газетах. Держат, наверное, еще здесь, в центральной тюрьме. А может, уже и расстреляли. Хотя расстреливают обычно в Киенане, мы бы об этом знали. Они сейчас из кожи вон лезут, чтобы переловить в Хайфоне всех наших. Ты должна быть очень осторожной, чтобы не подвести ребят.

— Хорошо. А вы, если приедете, заранее дайте знать.

— Верно говорится: друзья познаются в беде! Но еще раз повторяю: предельная осторожность во всем! Сама ничего не предпринимай, чтобы не вызвать подозрений, и никому ничего не говори. Занимайся тем, чем обычно занимаешься. А если нам понадобится твоя помощь, к тебе придет наш человек. Да, вот еще что! Ребята недавно сказали мне, что Гай перевели в концлагерь в Хазянге. В прошлом году она тяжело болела малярией, говорят, выпали все волосы. Но сейчас ей вроде лучше.

Из кухни вернулся Сон и поставил перед Маном горшочек с рисом и тарелку сезама. Поужинав, старый рабочий ушел в комнатку, где когда-то ночевал Кхак. Под утро, около трех часов он неслышно покинул дом. Ан успела сунуть ему четыре донга из оставшихся у нее шести.

После той страшной бомбежки несколько дней налетов не было. Ан удалось призанять денег, чтобы отправить Сона и Чунга в Тхюингуен. Ночью, перед отъездом, она долго не могла заснуть, все раздумывала, как жить дальше. Чунг спал, смешно посапывая носом, и Ан улыбалась, глядя на него. Во сне он доверчиво прильнул к матери и спал спокойно, согретый родным теплом. Ан перебирала его мягкие волосики, трогала маленькую теплую ладошку и мысленно говорила с сыном: «Завтра покинешь маму, негодник! Будешь спать с Соном, перестанешь маме надоедать своими капризами». Да, чем старше он становился, тем сильнее походил на отца. Еще тогда, когда Ан принесла его домой, сморщенного, красненького, с редким пухом вместо волос, — уже тогда она не могла налюбоваться на его смешную мордочку, и рассмотрела в этом маленьком личике каждую черточку, напоминавшую ей Кхака: и высокий, чуть выпуклый лоб, и брови, и глаза, и рот, и подбородок. Только нос, пожалуй, был ее и ножки, как у нее, — маленькие. А сейчас он стал вылитый отец. И фигура и походка, даже в характере проявились черты Кхака. Чунг был такой же добрый, такой же веселый, и улыбчивый и очень ласковый. Целыми днями он лопотал о чем-то сам с собой или мурлыкал себе под нос. И уже теперь заметны были в нем упорство и настойчивость. Понадобилось ему однажды зачем-то передвинуть стул. Сколько он его ни толкал, тяжелый стул не поддавался. Чунг пыхтел и сопел, но своей затеи не бросал. За спинку сдвинуть стул так и не удалось. Тогда он опустился на четвереньки и стал тянуть его за ножку. Не получилось. Он обошел стул и потянул с другой стороны. Ан наблюдала эту сцену издали, предоставив сыну самому выпутываться из положения. И вдруг стул упал и больно ударил малыша. Чунг шлепнулся на пол, однако, несмотря на шишку, явно был доволен успехом. Каждый день, возвращаясь с работы, Ан издали прислушивалась к голосам Чунга и Сона. А едва переступив порог и услышав радостное: «Мама! Мама пришла!», она забывала и усталость и обиды. В эти минуты Ан была счастлива. И все же тревога не покидала ее. Ей все казалось, что их подстерегает беда. Когда в семь месяцев Чунг заболел воспалением легких, Ан не находила себе места. Несколько суток она не смыкала глаз и ни на минуту не отходила от постели сына. От его тяжелого дыхания и надсадного кашля у нее разрывалось сердце. Она почти падала от усталости, но не доверяла ребенка Сону, боялась, что брат вдруг заснет, а Чунг в это время умрет. От одних этих воспоминаний Ан делалось жутко. А вот теперь начались бомбежки. Нет! Она защитит Чунга, вырастит и воспитает его так, чтобы Кхак, вернувшись домой, увидел достойного сына. Вот уже третий новогодний праздник встречает она без Кхака. От него — ни строчки! Может быть, письма действительно не доходят. Ведь сейчас война! Но она верит, верит, что Кхак вернется. Он ведь еще не знает, что у него растет сын, что этот сын уже ходит и говорит. Ан ласково погладила мягкие волосики. Издалека донесся шум последнего ханойского поезда — значит, уже за полночь.

Ан не заметила, как заснула. Проснулась она внезапно в полной темноте, и ухо сразу уловило неясный шум, доносившийся с улицы. Видно, пока она спала, на набережной что-то произошло. Что там случилось?

Неожиданный стук в дверь заставил ее вздрогнуть.

— Ан! Ан! Выходи скорее, бежим к тюрьме!

— Кто там? Это ты, Тощая Хай?

Никто не ответил. Ан вскочила с постели, кое-как оделась, прибрала волосы и выбежала из дому. В гуле голосов она отчетливо различала отдельные выкрики. Улицы в этот предрассветный час были пустынны, дома стояли безмолвные, сонные, а редкие фонари, отбрасывая тусклый желтый свет, делали набережную еще более безжизненной. В полумраке Ан увидела несколько грузовиков, подъехавших к воротам тюрьмы, она всегда старалась обходить это место стороной. Из машин выскочили французские солдаты и преградили подходы к тюрьме. Полицейские отгоняли от ворот людей, которые успели, несмотря на ранний час, прибежать с соседних улиц и теперь толпились на тротуаре. Ан смотрела на тяжелые ворота тюрьмы, обитые толстыми полосами железа, в приоткрытую створку был виден темный тюремный двор. И вдруг, словно ураган, обрушился гул голосов, глухие удары и исступленные отчаянные крики, можно было разобрать лишь отрывочные слова: «До-ло-о-ой!! Терро-о-ор!!..» Они прозвучали внезапно, резко и так же внезапно оборвались, растворились в предрассветной мгле ближайших кварталов. Из тюремного двора жандармы — французы и вьетнамцы — вывели арестанта в белой одежде смертника. При свете уличного фонаря было видно, как он шел с гордо поднятой непокрытой головой, в наручниках, босой; твердый взгляд был устремлен вперед. Казалось, каждый шаг, отдалявший от тюрьмы этого мужественного человека, усиливает бурю негодования, разразившуюся за тюремной стеной. Жандармы засуетились и плотнее сжали кольцо вокруг человека в белом. А тот, дойдя до асфальта, остановился, поднял над головой скованные руки и громко выкрикнул: