Антонио Итурбе - Хранительница книг из Аушвица

— Я тут подарок тебе принес...

Сует руку в карман, вынимает ее, разжимает кулак. То, что лежит у него на ладони, — это что-то крохотное, но она широко распахивает глаза, понимая высокую ценность этой крохи. Настоящая драгоценность. Зубчик чеснока.

Руди уже навострился в наблюдении краем глаза за охранником на вышке, и в тот момент, когда направление дула винтовки на его плече говорит ему, что солдат повернулся спиной и смотрит в другой конец концлагеря, он в два прыжка оказывается у самой ограды. Коснуться металла никак нельзя, но и на раздумья времени нет: если охранники его застукают, то сурового наказания не избежать. У него десять секунд до того момента, пока солдат на вышке не развернется в их сторону. Руди складывает пальцы щепоткой, зажимая в ней зубчик, и просовывает в заранее выбранную ячейку. Пять секунд. Пальцы разжимаются, зубчик падает на землю. Алиса протягивает руку и мгновенно хватает его. Четыре секунды. Каждый из них отступает на два шага назад, и вот они оказываются на том самом месте, где стояли раньше, в нескольких метрах от ограды.

Алиса смотрит на него со смешанным выражением страха и восхищения. Руди очень нравится, что он вызывает в девушке подобного рода чувства. Что правда, то правда: мало кто в лагере решится просунуть пальцы сквозь ограду, которая убивает. Некоторые спекулянты перебрасывают свои товары из зоны в зону через ограду, но Руди считает, что такого рода движения видны с очень большого расстояния, а в концлагере слишком много глаз, слишком много языков.

— Ешь, Алиса, в чесноке много витаминов.

— Ну, тогда я не смогу тебя поцеловать...

— Давай, Алиса, это очень важно. Тебе нужно есть. Ты такая худенькая.

— Я тебе что, не нравлюсь? — кокетничает она.

Руди вздыхает.

— Ты же знаешь, что нравишься, ты мне безумно нравишься! И сегодня ты такая красивая с этой новой прической!

— Так ты заметил!

— Ну нет, ты должна съесть этот чеснок! Мне такого труда стоило его достать.

— Ия тебе очень благодарна.

Но она зажала зубчик в кулаке и есть его не собирается. Руди тихонько чертыхается.

— То же было и в прошлый раз, когда я принес тебе веточку сельдерея.

И тогда она делает кокетливую гримаску и поднимает глаза вверх, словно на что-то указывая. Тут до Руди доходит, и он хлопает себя рукой по лбу.

— Алиса, да ты с ума сошла!

До этого момента он и не замечал, что волосы у нее на голове скреплены обручем. Обруч фиолетового цвета, возможно, чересчур детский для нее, но в конщагере эта вещица — предмет роскоши. И эта роскошь стоила ей веточки сельдерея. Она смеется.

— Не надо, Алиса, не делай так! Зима еще не кончилась, а у тебя даже теплой верхней одежды нет, тебе обязательно нужно питаться. Неужели ты не понимаешь? Каждое утро транспортная команда в твоем лагере забирает дюжину трупов: люди умирают от истощения, от дистрофии, от простого насморка. Здесь тебя может убить даже простуда, Алиса. Мы совсем слабые. Ты должна есть! — Интонация Руди все суровеет. Он в первый раз так серьезно говорит с Алисой. — Я хочу, чтобы ты съела этот чеснок сейчас, на этом самом месте!

Чтобы раздобыть зубчик чеснока, ему пришлось втайне передать одному из работников кухни списки имен и званий русских офицеров, прибывших последним транспортом. Он не знает и даже не хочет знать, кому и зачем понадобились списки, но информация имеет свою цену, а у Сопротивления во многих местах есть свои люди, о которых ему ничего не известно. Передача такой информации может стоить ему жизни. А она не хочет есть столь дорого доставшийся ему чеснок.

Алиса смотрит на него так грустно, что даже слезы на глаза наворачиваются.

— Ты, Руди, не понимаешь.

И больше ни слова не произносит, молчит. Алиса вообще не очень разговорчива. Что касается его — ну да, ему этого точно не понять. Ему кажется глупым обмен такого питательного и очень дефицитного продукта, как сельдерей, на бесполезный кусок проволоки, вручную — на скорую руку, на живую нитку — обшитый бархатом в одной из мастерских лагеря. Он не понимает, что Алисе скоро исполнится семнадцать и никогда больше семнадцатилетней ей не быть. Срок их жизней истекает здесь с головокружительной скоростью, взросление и старение выделывают в Аушвице поразительные коленца. После того как свою раннюю юность она прожила, с головой погруженной в уродство войны, ощутить себя красавицей хотя бы даже на один вечер приносит мимолетное счастье. И это чувство питает ее намного лучше, чем смогла бы напитать целая плантация сельдерея.

Она всем своим видом просит у Руди прощения — он только пожимает плечами. Он по-прежнему ее не понимает, но сердиться на нее — выше его сил.

Руди этого не знает, но его чесноку уже придумано применение. После своего вечернего свидания Алиса бежит в 9-й барак и спрашивает там пана Ладу. Пан Лада — невысокого роста мужчина, работающий в транспортной команде, которая вывозит покойников. Ничего приятного в этой работе нет, но она позволяет ему перемещаться по лагерю. А перемещение — символ торговли. Алиса нюхает полученный от него кусочек мыла, и ей кажется, что он пахнет счастьем. Лада то же самое делает с чесноком. С его точки зрения, он тоже пахнет счастьем.

Алиса так рада своему приобретению, что оставшееся до отбоя время решает посвятить стирке. Она достает из-под подушки шерстяной, весь в дырах, свитер и очень старую клетчатую юбку. Эти вещи — единственное, что она может надеть на себя, когда раз в две недели стирает свое когда-то синее, а теперь — серое платье, нижнее белье и чулки.

Полтора часа проводит она в очереди к трем кранам, из которых тонкой струйкой льется вода. Вода не питьевая, она уже унесла в могилу несколько жизней то ли не поверивших в ее небезопасность, то ли очень уж терзаемых жаждой людей. Жажда особенно сильна к ночи, когда после полуденного супа проходит много часов.

От ледяной воды руки заходятся, теряют чувствительность, сморщиваются. Еще и минуты не прошло, а женщины в очереди уже ругаются, подгоняют ее, чтобы быстрее закончила. Некоторые сплетничают о ней — в полный голос, специально, чтобы Алиса слышала. В лагерной зоне секретов не бывает: слухи и сплетни проникают повсюду и пропитывают собой все, распространяясь, как пятно сырости, которое ползет по стенке вверх от земли и до самой крыши, пожирая что ни попадя.

О ее отношениях со словаком-регистратором всем известно, и некоторым узникам эти отношения не нравятся — в основном тем, кто очень огорчается, если с ближним случается что-то хорошее. Стремление выжить провоцирует у заключенных в концлагере такую моральную деградацию, что многие узники обращают свои страхи и боль в катапульту злобной ярости. Им кажется, что нападение на другого восстанавливает справедливость и облегчает их собственное страдание.