Антал Погони - Двое из многих

На севере России в разгар лета темных ночей не бывает. Не наблюдается здесь в это время и резкого перехода от дня к ночи. Для человека, выросшего в других краях, это явление природы настолько необычно, что будоражит весь организм.

Небо по ночам бывает таким светлым, будто все вокруг залито жидким серебром. Очертания обоих берегов Камы кажутся призрачными, а цвет воды сливается с цветом неба.

По прозрачной реке плывут два человека.

— Ну как, Пишта, дотянешь? — спросил один из них своего товарища.

— Постараюсь, до берега не так уж далеко.

— Поднатужься, дружище!

Иштван Керечен с опаской оглянулся.

Большой колесный пароход (будь он трижды проклят!) надменно и почти бесшумно белым пятном уплывал к северу по бесконечной глади реки. И только небольшие волны с гребешками белой пены, набегая на берег, свидетельствовали о том, что огромные колеса парохода вращаются…

— Он уже далеко… — тяжело дыша, произнес Керечен.

— Слава богу… далеко… Удалось-таки нам…

Через несколько минут пароход совсем исчез из виду, а двое мужчин продолжали плыть к правому берегу. Оба они сильно устали. До берега оставалось не больше ста метров, и глубина заметно уменьшилась. И хотя непосредственная опасность уже миновала, страх, владевший пловцами, еще не прошел.

Как же им удалось бежать с этого проклятого парохода?

Поручику царской армии Емельяну Касьяновичу Реченскому, в чьем распоряжении находился пароход «Чайка», было строго-настрого приказано доставить сорок пленных красноармейцев в населенный пункт Чердынь, расположенный далеко на севере, на берегу реки Вишеры — притока Камы.

Среди пленных красноармейцев были и два венгра — Иштван Керечен и Имре Тамаш. Колчаковские солдаты захватили их в плен вместе с другими красноармейцами под Челябинском, откуда их где пешком, где на поезде, а где на пароходе везли все дальше на север. В пути многие красноармейцы умерли от голода, болезней и побоев, на которые не скупились колчаковцы. Оставшихся в живых пленных загнали на пароход в небольшом городишке Оса и передали в руки Реченского.

Поручик царской армии Реченский был странным человеком. На вид ему можно было дать лет тридцать пять. Лицо его украшали русоволосая борода и густые, будто шелковые, усы, а задумчивые голубые глаза светились какой-то фанатической верой.

Во время Великой Октябрьской революции он находился в Москве и сражался против красных. Он примкнул к эсерам, идеи которых заинтересовали его, но проникнуть в самые затаенные уголки души этого человека, отравленного кастовой идеологией царского офицерства, не смогли. Поручик ненавидел большевиков, и эта ненависть к ним росла с каждым днем. Однако поручик редко измывался над пленными лично. Всю так называемую грязную работу он поручал довольно темной личности — унтер-офицеру Драгунову, недавно освобожденному из тюрьмы.

Драгунов был родом из-под Самары, из простой крестьянской семьи. Несмотря на свою молодость (ему было не больше тридцати лет), он уже успел шесть лет отсидеть по разным тюрьмам. В последний раз его судили за ограбление богатого купца, на которого он напал на дороге.

Драгунова арестовали и посадили в тюрьму. Когда вспыхнула первая мировая война, его амнистировали и отдали в солдаты. Солдатскую службу Драгунов любил. В боях он не раз проявлял безумную храбрость, за что начальство его нередко награждало. На груди унтера позвякивали медали. Серая гимнастерка ладно облегала широкую мускулистую грудь. Пряди густых смоляных волос спадали из-под фуражки на лоб, над верхней губой красовались маленькие усики.

Поручик довольным взглядом окинул фигуру унтера.

— Драгунов! — крикнул поручик.

Унтер мгновенно застыл на месте:

— Слушаю, ваше благородие!

— Скажите, сколько мертвых у нас сегодня на пароходе?

— Трое большевиков, ваше благородие. Двоих из них мы уже сбросили в Каму.

— А кто третий?

— Он еще на палубе. Правда, он не русский. Говорят, вроде бы мадьяр.

— Покажи мне его!

Унтер подскочил к неподвижно лежавшему на палубе человеку, схватил его за воротник шинели, одним рывком перевел в сидячее положение и повернул лицом к офицеру.

Ночь была светлой, поручик отчетливо увидел изуродованное побоями, с большими кровоподтеками, лицо пленного. Правое плечо у него было обнажено, если только можно было назвать плечом эту окровавленную, изувеченную часть тела.

— Это твоя работа? — Поручик концом хлыста ткнул в сторону страшной раны на плече пленного.

Унтер промолчал.

Тамаш лежал на палубе рядом, с Кереченом. Оба внимательно наблюдали за тем, что происходит. Они хорошо знали своего соотечественника. Это был Лаци Тимар, их однокашник по полку. Ранило его еще под Челябинском. Тогда он и попал в плен. Плечо кое-как перевязали грязным платком, кровь с грехом пополам остановили, а о большем врач и слушать не захотел.

Поручик Реченский хорошо понимал, что раненому необходимо оказать серьезную медицинскую помощь, однако, поправив пенсне на носу, он, как ни в чем не бывало, зашагал дальше.

Унтер Драгунов как бы нечаянно ткнул концом плетки, которую держал в руке, в изуродованное плечо Тимара.

— Послушай-ка, Имре, — шепнул на ухо Тамашу Керечен. — Лаци-то еще жив! Я сам видел, как он открыл глаза. Они его живым хотят сбросить в реку!.. Понял ты?

— Как не понять…

— Вот и с нами так же поступят.

— Это уж наверняка!..

В этот момент унтер, схватив несчастного Тимара за пояс, легко перебросил его через невысокий борт. В широко открытых глазах раненого застыл ужас. Собрав последние силы, он хотел было крикнуть, но не смог произнести ни звука. Еще мгновение — и Тимар полетел вниз. Шлепнувшись в воду, он быстро начал тонуть, оставляя на поверхности множество маленьких пузырьков.

Лица молодых венгров исказила гримаса сострадания. На глаза навернулись слезы.

Поручик Реченский перегнулся через борт и, бросив безразличный взгляд на воду, тихонько начал насвистывать мелодию популярного тогда вальса.

— Плыть нам осталось недолго, — сказал поручик, перестав свистеть. — Было бы великолепно, если бы до места назначения они все передохли! Не понимаю, зачем они понадобились в Чердыни? Никакой пользы от них теперь не будет! А вы, должен вам заметить, унтер-офицер Драгунов, действуете слишком грубо. Разве вы не можете все это делать как-то поделикатнее?