Константин Кудиевский - Горькие туманы Атлантики

Рассуждал он, конечно, правильно, никто не посмел бы его упрекнуть, но сердце болело и ныло, будто Гривс погибал у Лухманова на глазах. Неписаные морские законы обязывали всегда и везде спешить на помощь терпящим бедствие, однако война вносила в эти законы свои безжалостные поправки. И это мучило, угнетало Лухманова, моряка до мозга костей, потому что выбора у него сейчас действительно не было. Он не пожалел бы усилий, не пощадил бы себя, пошел бы на смертельный риск, чтобы выручить союзных моряков из любой беды — в бою, в огне, в урагане. Но отвлекаться на поиски в штормовой Арктике пятерки людей — поиски многочасовые, а может, и многодневные — позволить ни себе, ни экипажу «Кузбасса» не мог.

«Прости, дружище Гривс… Напрасно вы покинули шлюпку. Я знаю, это будет мучить меня до смерти».

Взметнул капитана с койки резкий телефонный звонок и раздавшийся одновременно сигнал боевой тревоги. Лухманов даже не потянулся к телефону, а нырнул ногами в ботинки, схватил фуражку и китель и бросился из каюты на мостик.

— Миноносец с правого борта! — крикнул ему в лицо вахтенный штурман.

На полубаке быстро разворачивали в сторону моря расчехленное орудие. Расчеты «эрликонов» судорожно искали прицелами в просветах шторма невидимого противника, хотя все понимали, что силы слишком не равны. «Вот и настал наш час! — удивительно спокойно подумал Лухманов. — Отворачивать во льды бесполезно: дальность стрельбы орудий миноносца порядка десятка миль, кабельтовых, наверное, до ста двадцати, и «Кузбасс» все равно не успеет выйти из-под огня. Остается одно: сразиться и, если придется, по-мужски умереть».

— Вот он! — опять возбужденно выкрикнул штурман.

Мглу немного рассеяло, и все увидели военный корабль. Шел он, должно быть, не на полном ходу, но штормовые волны клокочущей пеной разбивались о его форштевень, и это придавало миноносцу кажущуюся стремительность. Над его дымовой трубой дрожал и плавился воздух. Дальномеры эсминца ощупывали «Кузбасс», хотя орудийные полубашни пока теплоходу не угрожали.

С мостика корабля внезапно замигал сигнальный фонарь. И по тому, как вдруг просветлело лицо сигнальщика, как медленно расползлось в сияющую улыбку, Лухманов раньше времени догадался, что случилось что-то необычайно важное, радостное, спасительное…

— Товарищ капитан — почти пританцовывал счастливый сигнальщик. — Эсминец наш, советский!

Савва Иванович, вахтенный штурман, рулевой, не стесняясь, хлюпали носами, вытирали глаза. Но этого Лухманов не видел, потому что и сам отвернулся, едва удерживая подступившее к горлу волнение. А сигнальщик читал громко и весело световые каскады тире и точек:

— Запрашивает название судна, какой ход способны держать, будет сопровождать нас до входа в Кольский залив…

Он вопросительно и нетерпеливо поглядывал на капитана, ожидая текста ответа, держа пальцы на рукоятке фонарных створок. И Лухманов, нахмурившись, продиктовал координаты найденной шлюпки Гривса, сообщил, что пятеро американских моряков где-то поблизости блуждают во льдах и нуждаются в срочной помощи. Все это он просил командира эсминца по возможности немедленно передать авиации. Лишь дождавшись оттуда короткой и лаконичной фразы: «Вас понял», ответил наконец на запрос корабля:

— Спасибо. Теплоход «Кузбасс», порт приписки Мурманск. Готов следовать за вами, могу держать двенадцать узлов, прошу указать курс.

Миноносец, разворачиваясь, опять зачастил фонарем, однако Лухманов уже не дожидался доклада сигнальщика, а скомандовал рулевому:

— Право на борт!

Нервозные дни наступили в адмиралтействе, хотя тревожились должностные лица по разным причинам. Вице-адмиралу не давала покоя трагическая судьба конвоя. Иные дела и заботы постепенно овладевали штабом, но из Северной Атлантики, а теперь и из Советского Союза продолжала поступать информация, сообщавшая хоть и отрывочные, однако красноречивые сведения об агонии каравана. Эти сведения вызывали тягостные и нелестные для британцев раздумья.

Первого морского лорда Паунда волновало, что слухи о конвое просочились в парламентские и общественные круги. Группа членов парламента сделала официальный запрос правительству, и только довод секретности позволил избежать неприятных ответов. Черчилль, правда, пообещал, что обстоятельства неудачи конвоя будут тщательно расследованы специальной комиссией, но все понимали, что свои выводы комиссия сможет обнародовать лишь после войны. А к тому времени, даст бог, все притупится, забудется: гибель конвоя, в конце концов, совсем незначительный эпизод в цепи тех масштабных событий, что потрясали планету. Раздраженный Паунд все же считал, что Англия стала слишком демократичной, во всяком случае, для военного времени, и болтуны из парламента способны связать по рукам и ногам военных, долг которых сохранить в мире главенствующую роль Соединенного Королевства, равно как и заморские владения империи.

У Паунда в штабе находились сторонники, которые шли еще дальше и открыто высказывали недовольство тем, что в естественный и священный союз Великобритании и Соединенных Штатов Америки затесался третий, лишний партнер — большевистский Советский Союз. По их мнению, Россия представляла собой нищую полуцивилизованную страну, которую никакая помощь, военная и экономическая, не усилит и не спасет.

Но мнение такого рода все равно не могло заглушить у большинства офицеров чувства вины за судьбу конвоя. Они хорошо знали ход операции, и официальные объяснения и оправдания адмиралтейства были не для них — не успокаивали, а скорей раздражали. Паунда и прежде моряки не очень-то жаловали, а ныне отзывались о нем и вовсе резко и непочтительно, что не так уж часто случалось в британском флоте. Что поделаешь: война сама по себе давала оценку талантам и способностям человека, на какой бы ступеньке служебной лестницы тот ни оказывался. Блеск адмиральских нашивок не гарантировал автоматического уважения подчиненных, как в мирное время. Возможно, сэр Дадли Паунд сам это чувствовал, потому что привычная сдержанность все чаще теперь ему изменяла.

Бог весть какими путями, но в штабе распространился слух, будто у министра иностранных дел Идена состоялось экстренное совещание, на котором помимо министра присутствовали первый лорд адмиралтейства сэр Александер, первый морской лорд Паунд, посол Советского Союза Майский и советский военно-морской представитель адмирал Харламов. Загнанный в угол точными и недвусмысленными вопросами Майского, Паунд не сдержался, вспылил, нагрубил что-то вроде того, что попросит премьера назначить господина посла первым морским лордом вместо него, Паунда. Сэру Александеру пришлось извиниться перед Майским за несдержанность адмирала флота.