Михаил Журавлев - Одержимые войной. Доля

Вместо ответа Таня положила обе руки ему на плечи, развернула безвольную голову к себе и, глядя в глаза, не сказала, а пропела:

– Я давно уже тебя простила. Ты мне как брат. Ты родной мой человек. Я всё помню. И я всё знаю. Что бы ты ни сделал, где бы ты ни находился, я всегда буду рядом. Потому что мы – две половинки одного целого. Как те два алюминиевых стаканчика. Помнишь? – и она достала из кармана один, а Гриша, не подымая глаз на девушку, всё еще горя огнём стыда, медленно сунул руку в карман, куда, отправляясь на кладбище, сегодня засунул второй, сам не зная, зачем. Просто взял и прихватил. И вот теперь они, эти два стаканчика из походного сервиза, действительно как две половинки одного целого, встретились, слегка соприкоснулись с тихим стуком на морозном воздухе и застыли, поблёскивая солнечными бликами на матовых корпусах.

– Что это мы с тобой, как неруси, чокаемся пустыми стаканами? Да ещё и на кладбище! Кого поминаем-то? – засмеялась девушка и достала из другого кармана маленькую фляжку. – Давай выпьем, что ли?

Они выпили. Молча. Потом Таня налила ещё по одной, и Гриша попросил не чокаться. Выпить в память об его отце, лежащем на этом кладбище. Таня кивнула и примолвила:

– И ещё о моём брате.

Они снова выпили. По-солдатски. Молча и стоя. И когда горячая волна раскатилась по всем жилам, и боль нахлынувшего чувства стыда притупилась, осмелевший Григорий смог, наконец, поднять глаза на Татьяну. Она ещё стояла, задумавшись о чём-то своём, наверное, вспоминала брата. Взгляд её был опущен на дно опустошённого стаканчика. Лёгкий ветерок ворошил прядь белокурых волос. Солнце запуталось в них, и казалось, вот-вот выскочит оттуда внезапной зимней радугой. Она была прекрасна. Что-то неведомое прежде открылось молодому человеку, ещё месяца два назад уверенному в том, что он, прожженный и испытанный боец, познал в жизни всё. Он любовался девушкой, думая о том, что не было этих пяти с половиной лет, не происходили все эти, вроде бы и яркие, но какие-то пустые, как стеклянные бусы на нитке жизни, события, не проносилась перед глазами вереница разных и, вместе с тем, таких одинаковых людей, на фоне которых несколько выделялся лишь Володя Туманов, ничего не было до сих пор. Только теперь что-то начинается. Потому что встретился он, наконец-то, с единственным и самым главным человеком – со своей судьбой. «Ах, вот оно что! – думал Гриша, – прав был монах. Во всём прав… Но как же мне быть со всем, что он наговорил о вещах, о которых я и понятия не имею, привыкши доверять тому, что пишут? Впрочем, какая теперь разница! Это не главное. Главное то, что я люблю. Я люблю! Люблю!!! Я теперь знаю наверняка, что такое любовь. До сих пор не знал. И стал предателем. Но теперь, когда я знаю, теперь, когда я люблю, никогда больше – ни словом, ни делом, ни даже в мыслях своих предателем я не буду! Никогда!!!».

– Таня, – выдавил из себя Гриша, дивясь собственному голосу, глухому, неуправляемому, будто чужому, – что же теперь делать?

– Жить, – просто ответила девушка и вскинула лучисто-серые глаза на него, пронизывая насквозь. Это прозвучало так естественно, невозмутимо, что не поверить было нельзя. Но поверить – так трудно! А главное, привыкший всё поверять рассудку, планируя последовательность событий и своих действий, Григорий никак не мог взять в толк, что же конкретно кроется за этим простым ответом, и он переспросил:

– А как нам теперь жить?

Сам ужаснувшийся своему вопросу, в котором одно маленькое словечко – «нам» – передавало внутреннего смысла больше, чем все остальные слова, а более ужаснувшись возможному ответу, Гриша хотел было тут же перевести разговор на какую-нибудь нейтральную тему, лишь бы не отвечала на опрометчиво заданный вопрос. Но не успел. Таня, всё ещё держа пустой стаканчик в одной руке, фляжку с остатками водки в другой, отвечала с тем же выражением спокойной отстранённости, с которым произнесла своё «Жить»:

– Прежде всего, не обманывать себя и других. Это нелегко. Но когда-то надо начинать. Прислушайся к себе. Так ли всё, как тебе сейчас кажется. Потом… потом тебе придётся поговорить с женой. Послушай, не перебивай. Я всё знаю. Так получилось. У нас общий знакомый… Нет, не с ней, а с тобой… Мы переписывались все эти годы, я просила его писать о тебе. Ты, Григ, ведь, независимо от того, будем мы вместе или нет, рано или поздно расстанешься с женой… Не спорь, я знаю. Ты окончательно запутался. Давно надо было решать. Но жизнь так сложилась. Я не могла приехать. А кроме меня, похоже, помочь тебе некому. Ты ж, братик, у меня великий упрямец. Так что вот… Давай, что ли, выпьем по последней!

– Давай, – выдохнул Григорий, – Смешно получилось! Обычно мужчины разливают вино, а тут наоборот. Ну да ладно, наливай.

– Не грусти, – заметила Татьяна, доливая остатки, – вино, может, и мужчина должен разливать, да у нас водка. И мы с тобой не леди с джентльменом, а братик с сестрёнкой… Во всяком случае, пока… – и она прыснула с детской непосредственностью.

Они выпили. Гриша повёл глазами по сторонам и увидел часовенку. Не туда ли монах направлялся? А может…?

– Таня, – воскликнул он, воодушевляясь внезапно пришедшей в голову идеей, – ты говоришь, брат и сестра. А ты крещёная?

– Не знаю. Наверное, нет.

– И я не крещён. А давай покрестимся? Вот в этой часовенке. И станем настоящими братиком и сестрёнкой.

Таня бросила на него пронзительный взгляд, в котором он прочел столько любви, столько благодарности, что, не колеблясь более ни секунды, решительно взял её под локоть и повёл к часовне.

На деревянных ступенях стоял, обратясь к ним, точно только их и ждал, недавний собеседник Григория. Сердце возликовало. А может, всё-таки снова Берг? Слава Богу! Слава!

Из планировавшейся сроком в месяц командировки Татьяну отозвали через неделю. С потерянным лицом она сообщила Грише грустную весть и не смогла объяснить, почему так случилось: о причинах ей не сообщали. Он проводил её на поезд. На перроне они долго стояли рядом, взявшись за руки и не проронив ни единого слова друг другу. Лишь когда проводница выкрикнула, что осталось пять минут до отправления, оба вышли из оцепенения и одновременно рванулись один к другому. Прощальное объятие было тягучим и горячим, болью отзываясь в каждом из них. И они целовались, по-прежнему не произнося ни слова. Лишь, когда состав слабо дёрнулся, и Таня вскочила на медленно двинувшуюся подножку вагона, она сумела выдавить из себя прерываемые всхлипом два слова:

– Пиши… Пожалуйста!

Дома её ждали плохие вести. Научная поездка младшего научного сотрудника – единственного, кстати, в краеведческом музее – Татьяны Кулик, деньги на которую собирали не без помощи Академии наук в течение целого года, прервана по требованию той же самой Академии наук. Кто-то кому-то шепнул, что такие поездки – по сути, разбазаривание скудных государственных средств на непонятные нужды, и пошло-поехало. Прислали финансовую проверку. Она первым делом занялась не исследованием бедственного положения дел музея, а соответствием зарплатной ведомости штатному расписанию. «Накопав» мелкое нарушение (за уборщицу, уходившую в декретный отпуск, в ведомости расписалась её дочка), ревизоры составили грозный акт, итогом которого стало полное прекращение финансирования музея вплоть до особого распоряжения. Кому-то из местных депутатов сразу после проверки пришла в голову «гениальная» мысль: если музей бедствует, его необходимо подвергнуть приватизации, в строгом соответствии с «генеральной линией» нынешних правителей Россиянии. К приезду Татьяны «чиновничья карусель» вокруг места её государственной службы завертелась со скоростью, впечатлившей бы воображение фантаста. Буквально на другой день музей был отключён от электроэнергии, отопления и водоснабжения. Когда Таня вышла на работу, она застала тёмное здание без сигнализации и без воды, в коридорах кутались в ватники мёрзнущие смотрители. Увидев её, стали отворачиваться, отводить глаза, будто именно младший научный сотрудник главная причина всех бед. На её вопросы не отвечали. Приветствия игнорировали. Удручённая увиденным, она не пошла в свой кабинет на втором этаже, а направилась прямиком к директору. Тот встретил, суетливо предлагая присесть, бегая вокруг, хлопотливо угощая чаем из термоса с мятными конфетками-леденцами. Всегда степенный, без пяти минут пенсионер, друг покойного Агамирзяна, произвёл на Таню ещё более тяжкое впечатление, чем другие. Поймав директора за руку, когда тот в который раз шмыгнул мимо неё, неся чушь несусветную, спросила: