Михаил Журавлев - Одержимые войной. Доля

После пары часов под стенами досугового центра Гриша отчетливо понял, что ни в какой обком ВЛКСМ не пойдёт. Более того, понял, что скоро вновь предстоит искать работу. Люди разбрелись по домам, как стемнело, оставив после себя груды пивных бутылок, разбитое окно на первом этаже досугового центра и четверых добровольцев, взявших здание «под охрану» в тёмное время суток на случай, если «обкомовские путчисты надумают проникнуть внутрь». Эти четверо молодых парней крепкого телосложения, подобно матросам 17-го года, преспокойно развели прямо перед входом в здание костёр из принесенных невесть откуда коробок, деревянных ящиков и прочего горючего мусора, уселись подле него по-свойски и закурили, не обращая внимания на слоняющегося поодаль Гришу. Лишь через полчаса, когда, кроме них четверых и арт-директора, никого вокруг не оставалось, один из них окликнул Берга:

– Эй, парень! Чего мёрзнешь? Иди, погрейся, – и Гриша приблизился к «охранникам». – Видал, что деется?

– Я только сегодня прилетел, – зачем-то ответил Гриша.

– С луны, что ли? – усмехнулся один из четверых, прикуривая от костра. – Сам-то кто будешь?

– Музыкант.

– А зовут тебя как?

– Гриша Шмулевич, – краснея, ответил Берг и поймал на себе одобрительный взгляд одного, пробасившего, растягивая «о»:

– Революционных кровей, стало быть. А я Сеня. Филолог. Это Вася Боровик, автослесарь из кооператива «Шурави». Слыхал?

– Я сам из Афгана, – кивнул Гриша и вновь поймал одобрительные взгляды, на сей раз уже четырёх пар глаз. Автослесарь с усмешкой обронил:

– Мужики, редкий случай – афганский еврей музыкант. Предлагаю выпить! – и достал из-за пазухи походную флягу, а Сеня, тем временем, продолжал знакомить Гришу с товарищами:

– Слава Пекер, санитар.

– Спец по «дурикам» из «Дурки», – подмигнул Слава. – А это Лёша Бессонов, сын главврача этой самой «Дурки».

– Алексей Глебович, – протянул широкую ладонь Бессонов. – Собираюсь поступать в медицинский, а пока тоже санитар, на «скорой».

– Я много раз видел вашего отца, – непонятно зачем сказал Гриша и закурил. – Так расскажите, что происходит-то. Я услышал про Москву, и прямо из отпуска рванул. Ничегошеньки не знаю.

«Охранники» переглянулись, и Василий Боровик спросил:

– А где отдыхал-то, у моря небось?

– Как догадался? – пытаясь говорить по-свойски ровным голосом, чтоб не выдать своего волнения и настоящей причины присутствия здесь, переспросил Берг.

– Да чего уж! Самое время! Один тоже поехал отдыхать в Форос, а его там и закрыли, – задумчиво ответил Пекер. – Боятся, шакалы!

– Да чего же бояться-то? – с деланной наивностью воскликнул Гриша. – И так уже всё давно продрестали, что можно. Спохватились…

– Это ты верно подметил, Шмулик, – выдохнул Сеня, и Грише больно врезалось вслух внезапно всплывшее из далёкого прошлого армейское прозвище. – Только провокаторов кругом ещё ой, как хватает. Главное, в армии, милиции. А ну как начнут стрелять в народ?

– Ничего они не начнут, – с неожиданной для самого себя уверенностью отрезал Григорий и встал. – Ладно, понял я всё. Спасибо за информацию. Всё будет хорошо, ничего не бойтесь! – последние слова он сказал скорее для себя, чем для них, а для них добавил:

– Пойду, поищу своих. Может, тоже где-то «дежурят».

– Бывай здоров! – хором крикнули в спину быстро удаляющемуся от костра Шмулевичу четверо и, отвернувшись от него, пустили по кругу фляжку с горячительным. Ночь впереди длинная!

…Гриша в ту ночь тоже не сомкнул глаз. В разных концах города он натыкался на такие же добровольные «заставы», и разговоры везде были похожими, точно тексты для них написаны под копирку. Удивительно, как люди, считающие, что делают обжигающий глоток свободы, оказываются столь несвободными в своих мыслях и словах! Утомившись от путешествия по ночному городу, часам к четырём всё же добрёл до дому. Но вместо того, чтоб лечь спать, прошёл на кухню, поставил чайник и задумался, глядя в одну точку. За чем его и застала заспанная мать, вышедшая из своей спальни через минут пять после его прихода.

– Хоть бы умылся с дороги по-человечески, – только и сказала она. Гриша не ответил. Но спустя некоторое время, когда она уже ушла, тихо постучался к ней, вошёл и, усаживаясь на её кровати, молвил:

– Здравствуй, мама.

Она посмотрела на него грустным пронзительным взглядом и покачала головой. Потом, отвернувшись, ответила:

– Здравствуй, сынок. Ну что делать-то будем?

– Ты в каком смысле? Нас-то всё это, по-моему, не касается.

– Ты думаешь? А ты не в комсомольской организации служишь? Теперь все, кто там служит, могут легко врагами народа стать.

– Да ну, мам, ты всё преувеличиваешь! – отмахнулся Гриша, а сам уловил побежавший по спине холодок. – Если они в первый день ни на что серьёзное не решились, то проиграли. Скоро возвратят нам Президента, и всё пойдёт по-старому.

– Молодой ты ещё, сынок. Не понимаешь. Старые люди недаром говорят, в одну воду дважды не войдёшь. Нет, по-старому теперь ничего уже не будет.

Сын ничего не ответил матери. Помолчали. Потом он спросил:

– Как там Верка?

– А что это ты про кузину вспомнил? Нашёл время. Она, в отличие от своего братца, не мечется. Сидит себе на даче и в город носа не кажет. Такие события женщинам лучше пересидеть в укромном местечке. Это вы, мужики, всё воюете, воюете с ветряными мельницами, а жизнь лучше не становится. Ладно, сынок. Шёл бы ты спать.

– Спокойной ночи, – наклонился сын, поцеловав маму в щёку.

В обкоме решил не появляться. В конце концов, он ещё в отпуске, и о его возвращении никто не знает. К центру досуга он тоже больше не ходил. К чему себя лишний раз травмировать? Бесцельно профланировав по улицам и проспектам, на третий день, когда с путчем было ясно уже всё, а с дальнейшей работой, по-прежнему, ничего, прихватив по бутылке водки и пива, он направился по заветному адресу, где заплеванная лестница «старого фонда» ведёт к мансарде, в которой наверняка ждёт-не дождётся его старый друг.

Под бой массивных курант, установленных художником при входе в мастерскую, Гриша Шмулевич входил в жилище Володи Туманова. В полумраке прихожей он различил всё ту же фигуру: её не касалось ни время, ни политические события, ни социальное положение, ни состояние погоды. Нимало не изменившийся друг стоял напротив Гриши и как будто делал вид, что несколько секунд не признаёт гостя. Затем медленно расплылся в улыбке, сделал руками жест, словно пойдет сейчас отплясывать русского, и застонал, слегка переигрывая:

– Ба! Какие люди! И без охраны?! Григорий Эдвардович, да ты ли это? Орёл, ну как есть орёл! Наденька! – окликнул он кого-то из глубины мастерской. – Да, орёл! Как есть орёл! Ну, молодчина, что в гуще, так сказать, исторических событий не забыл простого советского художника, верой и правдой служащего отечественной школе критического реализма. Заходи, гостем будешь. Надежда Константиновна! – ещё раз позвал Туманов, и из коридора проследовала девица в длинной тельняшке, под которой, судя по всему, кроме гладкой упругой кожи, ничего не было. – Гляди, – обратился к ней художник, – каких верных сынов взращивают наши доблестные вооруженные силы вкупе с комсомолом – оплот старорежимного патриотизма и истерического интернационализма!