Макс Шульц - Солдат и женщина [Повесть]

— Значит, женщина сказала старшине, что, если он ей не дает лошадь, она возьмет одного из этих немецких жеребцов?

— Так точно, господин ветврач. Так перевел нам Плишке.

— А ты, Рёдер Мартин, что ты думал, когда тебя гнали в погреб словно немецкого жеребца? Что ты при этом думал? Вот это всего важней между строками твоей довольно лживой, на мой взгляд, истории. Ты можешь ответить: не знаю, что я тогда думал. И это не обязательно будет очередная ложь, хотя что-нибудь ты наверняка думал. Значит, ты спустился в погреб более или менее добровольно. Не так ли, Рёдер Мартин?

— Да, именно так, господин ветврач. Добровольно.

— А почему? Почему, Рёдер Мартин? Из сострадания к этой женщине? Из христианской любви к ближнему? Или ты, быть может, подумал, что если эта женщина, которая очень даже недурна собой, что если эта женщина не получит четвероногую рабочую лошадь от властей, тогда ты предложишь ей свои услуги, чтобы делать вместе с ней зверя о двух спинах, а это тоже очень недурная работа. Или ты просто решил, что это самая подходящая возможность, отрекшись от собственного пола, таким путем смыться из лагеря? Ты, помнится, говорил, что ты не клоп, а человек. Вот и будь любезен, отвечай мне как человек, что ты думал в эту минуту. Надеюсь, ты это помнишь.

— Нет, не помню, господин ветврач. Я, собственно говоря, все время думал о Марии. Наедине с женщиной я был в погребе от силы несколько секунд. Может, столько, сколько нужно, чтобы выговорить слово «шапка», может, вдвое дольше. Я только одно забыл сказать. Эта женщина на меня вообще ни разу не взглянула. На мои руки — да! На мои ладони. Словно на руках есть ямки, как на зубах у лошади. И все же я не подумал, будто эта женщина смотрит коню в зубы, чтобы не купить старую клячу. Я все время думал только про Марию. Мария тоже не любила покупать кота в мешке. Даже если речь шла о постельных делах. Вот почему и мальчик у нас так рано родился. Она хотела проверить меня до свадьбы. Вовсе не потому, что она была чересчур охоча до мужчин. Когда я порой пытаюсь представить себе, какой же она была, моя Мария, я, грешный человек, думаю, что она была как святая дикарка. Она не легла бы в постель со слабаком, но и с похотливым козлом тоже бы не легла. Мне кажется, я все время думал только о Марии. Но на самом деле я, возможно, говорил себе: не будь идиотом, Рёдер, не упускай случай избавиться от лагеря. Может, я в эту минуту был наполовину сумасшедший. Или целиком, кто знает. Но я хочу выдержать. Я дал себе эту клятву, господин ветврач.

Рёдер собирался продолжать, но офицер остановил его. Откинулся на солому, устроил себе длительную передышку, предоставив Рёдеру терзаться сомнениями. Помолчав, офицер сам подхватил оборванную нить рассказа.

— Вообще-то говоря, я собирался переночевать в кирпичном доме. Как уже не раз ночевал. Женщина и ее свекровь охотно дают ночлег солдату, у которого есть удостоверение личности. И выставляют на стол все, что у них есть в доме и в погребе. Из-за метели я сбился с пути и вышел к дому очень поздно, уже после полуночи. Женщина открыла мне дверь. Несмотря на поздний час, она была одета, словно только что откуда-то вернулась. Она захлопнула дверь перед моим носом. Без разговоров. Ну, подумал я, чтобы не навлечь на женщину дурную славу, советская власть спокойно может устроиться и под другой крышей. Эту конюшню я знал. Проведя здесь ночь, я, можно сказать, переночую в том зернышке, из которого вновь произрастет наше коневодство. Но знай я, что это за женщина, черта с два я пошел бы под другую крышу. А знай я, что ты, Рёдер Мартин, к этому причастен, я бы раздавил тебя дверью, словно клопа. Вы трое, старшина, женщина и ты сам, совершили преступление. Преступление против естественной человеческой ненависти. Против ненависти, которая сейчас единственно может поддержать чистоту жизни. За это вас всех следовало бы расстрелять. Всех троих. Женщина пожелала иметь раба. В древнем Риме, куда некоторые люди ездят верхом на тупом ноже, у рабов на невольничьем рынке ощупывали мускулатуру. Вот и она поглядела на твои лапы: годятся ли они для рабовладельческого хозяйства. А ты из-за собственной дурости сделался рабом. А старшина из-за собственной чувствительности — сводником. То, что женщина в конце концов тебя прогнала, потому что совесть ее замучила, только усугубляет преступление. Ведь даже шелудивого пса не выгоняют среди ночи в степь. А ты — пес, который позволил себя выгнать, который еще визжал от благодарности, который еще хотел пригнать женщине не доставшуюся ей раньше лошадь на предмет хозяйственного употребления. Чтоб тебя черт побрал, Рёдер! Перестань жрать мой хлеб.

И офицер носком сапога подтолкнул собаке хлеб, тот самый кусок хлеба, который Рёдер отложил в сторонку и хотел на закуску медленно и вдумчиво разжевать, как давеча две картофелины.

— Собирайся, Рёдер, пора доставить тебя куда следует. Бери своего коня, этого полутарпана, этого полусвятого полудикаря. Иди прямо. Ну сколько я там дал тебе выпить, что тебя качает, словно надравшегося улана? Четвертинку? Слабак ты, слабак!

Офицер избрал дорогу мимо домика. У него были там кое-какие дела. Собака носилась прыжками вокруг сильной, красивой кобылы. Чрезвычайный уполномоченный по вопросам коневодства между Чиром и Доном приказал Рёдеру сесть верхом на жеребца и держаться на подобающем для денщика расстоянии. Когда они верхом подъехали к домику, женщина колола дрова. Серебряной монетой, огромной, но истертой, катилось солнце сквозь мглу облаков.

Так сказать, у забора, будь при доме забор, офицер остановил свою лошадь, красивую и сильную кобылу. Он оставался в седле, Рёдер держался на предписанном расстоянии. Однако он слез со своего коня, с неоседланного жеребца, и взял его под уздцы. Он сделал это, чтобы легче совладать с жеребцом и еще потому, что не желал в подражание офицеру подъезжать к забору, оставаться в седле, глядеть, как работает женщина и при этом высокомерно молчать. Он, Мартин Рёдер, может быть, тоже не прочь поважничать, не прочь продемонстрировать мужское превосходство, но только не здесь и не сейчас. Для него все игры между мужчиной и женщиной, все светлые и все темные, были сыграны раз и навсегда.

Женщина взяла полуобуглившуюся толстую балку, которую собиралась расколоть с помощью клина и колуна, и положила ее поверх тонких поленьев. Господи, женщина, да поленья-то будут пружинить. Брось лучше эту балку на снег, снег пружинить не будет. Разве что тебе придется стать на колени. Да, да, придется на колени, если ты непременно хочешь управиться одна. Только почему ты хочешь одна? Почему не кликнешь на подмогу свекровь либо сына? Мальчик мог бы держать клин, пока клин не войдет в дерево. Конечно мог бы. Вот ты и правую руку вынула из перевязи. Ну да, я знаю, когда одна рука в повязке, человеку трудно сохранить равновесие. А левая плохо работает колуном, нет настоящего удара. Ты привыкла правой. Вот и я также. Но чтобы два человека в один и тот же день оба повредили себе правую руку, этого почти никогда не случается. Знаешь, если тебе мешает повязка, сними ее и брось. Женщина, женщина, да как же ты разгорячилась. Прядь волос, которую ты смахиваешь со лба, то и дело падает обратно, потому что стала тяжелая от пота. Отдохни. Ступай в дом. Попей. Только не холодного. А этот тип пусть так и стоит у забора. Чего ему вообще здесь понадобилось? Ты только погляди на него! Так нельзя! Не позволяй ему так вести себя. Он, изволите ли видеть, выражает презрение. А какое у него право презирать? Тебя — никакого. Надо мной он сперва издевался, потом дал поесть, потом допытывал. Вот он какой. Вот какой. Ступай, наконец, в дом, женщина. Он ведь уже добился, чего хотел. Ты начала нервничать. Если ты войдешь в дом, он уедет со мной вместе. Он хоть и черт, но все-таки не зверь. Тогда вопрос для всех решен. Меня возвращают в лагерь. Я этого не боюсь, я так и сказал. И работать я умею. Ты же получишь лошадь. Она тебе нужна, и он ее тебе оставит, обжору, жеребца, красивую лошадку. Ступай домой, женщина. Ты уже сполна уплатила за конягу.