Любомир Дмитерко - Последние километры [Роман]

— «Сорок шестой» и «пятьдесят девятый», стоп! Не вытягивайтесь в одну линию! Вас перебьют перекрестным огнем. Наступайте широким фронтом. Огонь, огонь по противоположному берегу!

Комбаты начали перегруппировывать роты. Но фашисты воспользовались этой минутной ошибкой. Вспышка за вспышкой — и уже усиливается огонь с обоих флангов.

Снаряды месят луг, попадают в тридцатьчетверки, искры и пламя сверкают и сразу же гаснут. У тридцатьчетверок крепкий панцирь, от большинства попаданий остаются лишь вмятины. Потом, когда закончится бой, они будут подсчитаны, сколько у кого — десять, двенадцать или больше. А сейчас бой в разгаре, и среди девяти снарядов может найти тебя тот единственный, последний…

Спасибо неугомонному, энергичному Журбе. Он своевременно подоспел со своими самоходками и обрушил прицельный огонь на головы фашистов.

Но танк Барамия загорелся.

Первым на помощь ему бросился Голубец. Когда Березовский прибыл к месту происшествия, Голубец и его товарищи уже погасили пожар. Им помогло то, что поблизости были небольшие озера.

В танке заклинило башню, пришлось вытаскивать экипаж через передний люк. Первым из него вывалился механик-водитель в тлеющем комбинезоне. Он был оглушен и произносил всего лишь одно слово: «Братишки… Братишки…» С этим словом упал на землю. Повторял его, катаясь по мокрой траве. Водителя оставили, он вскоре придет в себя. Другие хлопцы тоже отделались легкой контузией или царапинами. В самом тяжелом состоянии был комбат: ранение в области печени.

Голубец наложил Барамия повязку. Она сразу же пропиталась кровью. Раненый лежал на левом боку, на броне танка комбрига — его собственная тридцатьчетверка, облитая водой, окуталась даром, дышала еще не остывшим огнем. С каждой минутой комбату 3 становилось все хуже и хуже. Березовский, вызвав по радио Соханя, попросил его раздобыть санитарный самолет и прислать за раненым. Для посадки указал отлогую высоту, которую только что оседлал Полундин.

Собравшись с силами, Барамия заговорил:

— Плохо мне, понимаешь? Плохо. Отнесите меня на гору. На высокую гору. Откуда виден Берлин.

Всем стало горько. Они находились в болотистой долине, Берлин был совсем близко, но его еще никто не видел. Все они надеялись увидеть его завтра или послезавтра, у комбата такой надежды уже не было.

Комбриг взял раненого за руку, нашел пульс.

— Держись, Давид. Сейчас прибудет самолет. А Берлин от тебя не удерет.

Березовский приказал своему механику-водителю Нестеровскому осторожно вести танк на высотку, куда должен был приземлиться самолет.

Березовский остался на броне возле комбата с ординарцем Платоновым и стрелком-радистом Кардиналом. Танк медленно двигался по озимым хлебам. Грунт был мягкий, однако каждый толчок причинял муки раненому.

Танк забирался все выше в гору. В солнечном небе грохотали Пе-2, шли бомбить Берлин. Чубчик вынул носовой платок и, смочив его водой из фляги, приложил комбату к губам. Барамия молчал.

Остановились у автострады. С каждой минутой здесь все усиливалось, все нарастало движение. Бронетранспортеры с саперами спешили на помощь танкистам, впереди множество рек и озер, труднопроходимая местность, минные поля. Туда же командование перебрасывало понтонные части. Мчались санитарные машины и мотоциклы офицеров связи. Грохотали резервные танковые роты, подразделения мотопехоты, цистерны с горючим. Привычные фронтовые будни.

— Вот и хорошо, Давид. Сейчас прибудет самолет… — Березовского беспокоило упорное молчание комбата. — Давид! — Барамия не отвечал.

Сашко Чубчик потрогал платочек. Он был мокрый и холодный.

Комбриг склонил голову.

— Не дождался, бедняга, ни Берлина, ни самолета…

Он хотел снова вызвать начальника штаба, чтобы тот не беспокоился, самолет уже не нужен, как вдруг Чубчик, забравшийся на башню, крикнул:

— Товарищ комбриг, смотрите!

— Самолет?

— Берлин!

Это было невероятно. В бинокле вырисовывались какие-то фантастические стены, крыши, башни, а над всем этим — столбы огня и дыма.

Смотрели долго, до боли в глазах. Верилось и не верилось, что это Берлин, что вскоре всему конец. Однако нужно рыть могилу. Еще одну могилу на пути великою похода…

Тем временем Кардинал, не расстававшийся с карандашом и альбомом, уже рисовал. За рекой гремел бой, по автостраде мчались машины, а молодой художник был занят своим: он создавал картину «Танкист на смертном одре…»

«Когда закончится война, — думал он, — я буду рисовать тишину. Осточертел мне этот вечный грохот и шум. А тишину можно нарисовать! Неподвижные тополя среди безбрежных полей, цветущий сад, встреча восхода солнца ошеломленным малышом…»

Танкисты быстро вырыли яму. За годы войны каждый из них, — роя щели, траншеи, могилы, — перекопал немало… Комбриг вынул из кармана погибшего партбилет, медальон с домашним адресом и фотографию тонкобровой девушки.

Когда тело Барамия снимали с брони, низко над автострадой показался небольшой моноплан. Это был не санитарный С-5, а обыкновенный «кукурузник» У-2, а на нем летчица и пассажир в танкистском шлеме. Самолет приземлился на озимом поле, в пассажире все сразу же узнали прославленного комбата Бакулина. Он шел навстречу им осунувшийся и словно бы помолодевший, лицо его было испещрено багровыми полосками шрамов, руки еще забинтованы.

Летчица Инна Потурмак доложила комбригу, что санитарная авиация вся в разгоне, поэтому ей приказано было прибыть в его распоряжение. По дороге из штаба армии напросился этот бесплатный пассажир.

Березовский, ни о чем не спрашивая, обнял Бакулина.

— Ну, как вы тут? — опомнившись от первого возбуждения, спросил прибывший.

— Да вот, воюем, — ответил нисколько не удивленный его появлением комбриг.

— Как мои ребята?

— Не подкачали.

— Кто над ними?

— Полундин.

— Ясно.

Комбриг не стал хвалить Полундина, в глазах Бакулина и без того сверкнул ревнивый огонек. Без лишних слов, по-деловому предложил:

— Принимай батальон Барамия. А там видно будет.

— Служу Советскому Союзу!

Посмотрел на желтое, искаженное смертью лицо боевого друга.

— Прости, Давид. Война…

Инна Потурмак подала комбригу пакет:

— Из штаба армии.

Березовский разорвал конверт, пробежал глазами документ, передал Бакулину. Выдержка из Указа: гвардии капитану Барамия присвоено звание Героя.

— Вот что, — сказал Иван Гаврилович летчице. — Не будем мы его закапывать вот так, наспех. Вези в штаб армии. Пускай похоронят как надлежит — со всеми воинскими почестями. И… — минутку подумав, добавил: — Покажи ему Берлин. С высоты.

Березовский говорил о мертвом, как о живом. Вспомнил в этот миг. Мефодиева, Коваленко, других своих побратимов…