Геннадий Гончаренко - Годы испытаний. Книга 3. Разгром

— Да, у майора вашего мышление лошадиными нормами, — сказал главнокомандующий, — вы правы. И фамилия у него типичная кавалерийская — Кобылкин, — усмехнулся он. — Сейчас, товарищ Канашов, положение во многом изменится, и в очень скором времени. Производство танков у нас растет. Это позволит нам совсем по-другому взглянуть на их использование. В недалеком будущем у нас будут не только танковые корпуса, но и армии. Совсем недавно мы внесли изменения в организационную структуру танковых частей и соединений. Вместо танковых бригад смешанного состава, у которых были на вооружении танки КВ, Т-34 и Т-60, мы стали формировать целиком бригады Т-34 и лучшими, чем Т-60, легкими танками Т-70. А вместо отдельных танковых батальонов, у которых на вооружении находились танки всех типов, стали создавать отдельные танковые полки прорыва из тяжелых танков КВ. Их мы будем использовать для усиления стрелковых соединений при прорыве особо прочной обороны противника.

Генерал армии встал, дам понять, что разговор окончен.

— Ну, в общем, товарищ Канашов, нам придется со всеми этими изменениями и новшествами основательно познакомиться. Вы как бы меняете свою прежнюю военную профессию, — И он слегка улыбнулся. Канашову показалось, что он вспомнил его рассказ о Кобылкине. — М-да, я отдал распоряжение, зайдите в орготдел, со штатами нашего соединения ознакомитесь. Пока будете ждать приказ о назначении, прослушайте цикл лекций в бронетанковой академии, да с техникой новой повозитесь. Так сказать, краткосрочные курсы. Думаю, они нам пойдут на пользу.

Попрощавшись с генералом армии, Канашов вышел из приемной в приподнятом настроении, с желанием поскорее войти в курс новой, большой и ответственной должности.

Хотя командующий бронетанковыми войсками не сказал ему ни слова о ближайших планах, но, судя по той перестройке, которая уже шла полным ходом в танковых войсках, и новых изменениях в организации их, в Ставке, по-видимому, разрабатывались, как догадался Канашов, уже большие наступательные операции.

* * *

Получив предписание, генерал Канашов не терял ни одного часа В тот же день он оформил документы и тут же решил уезжать, как его ни уговаривала тетка остаться хотя бы на денек погостить. Он несколько минут глядел на фотографию Аленцовой.

— Ты бы хотя ей-то написал, — сказала тетка. — Человек ни фронте, в каждом письме половина о тебе, половина о твоей Наташе. А ты.. Черствый сердцем ты, Миша. Чего зазря человека обижать. Женщина она, видать, стоящая. Тебе бы за нее только бога молить,

— А я, Степанида Евлампиевна, так и делаю, — сказал он улыбаясь.

Тетка усомнилась, подперла рукой щеку, вздохнула:

— Когда так думают, человека не обижают.

— Ну, усовестили, усовестили, хватит. Напишу. Да о чем писать? Я бы лучше сказал ей все при встрече.

— Э-э, милок, вон моей соседке Гале ухажер цельными тетрадками пишет. Вот это, я понимаю, любит. Мы, как засядем вместе, до полуночи читаем.

Канашов написал короткую открытку и оставил на столе.

Степанида Евлампиевна покачала головой:

— Твоей любви и хватило-то на десять слов. Ну, гляди, Миша, потеряешь такого человека, будешь локти кусать. Мимо такой женщины какой мужчина пройдет, чтобы не позариться? Фу-ты, совсем запамятовала, — всплеснула она руками. — Тебе же письмо от Нины Александровны. Погоди. Что-то уж больно толстое, тяжелое. Вот какие письма пишет человек — а на фронте. Значит, любит.

— Не любила б — не писала. — сказал он и, радостно улыбаясь, распечатал конверт. В нем короткая записка от Аленцовой и еще письмо. «По просьбе твоего дяди пересылаю это печальное известие. Дядя тяжело ранен и эвакуирован за Волгу. Работы так много, что некогда толком написать письмо. Постараюсь написать подробней в самое ближайшее время».

«Бедняга, — подумал он о ней. — Достается там. Ни днем, ни ночью нет покоя».

Дядька — двоюродный брат отца — писал ему о расстреле немцами отца. Отец, оказывается, вместе с подрывниками участвовал в уничтожении шахтного оборудовании, когда отступали наши войска. Немцам кто-то донес об этом и о сыне — командире Красной Армии. Канашов прочел и не мог уже оставаться дома. Надел фуражку, шинель и вышел. Хотелось побить наедине с собой. Время уже было позднее, после одиннадцати. Он пошел вдоль набережной Москвы-реки. Изредка ему попадались парочка влюбленных. «Ну вот в не стало тебя, батька. Обрублена последняя ветвь в потомственной шахтерской династии Канашовых. Глубоко корнями уходил наш шахтерский род в прошлое столетие. Канашовы в числе первых закладывали эти шахты. Прости, отец, а я, грешным делом, думал, как бы тебя, влюбленного в профессию, не принудили немцы на них работать. Прости, что так плохо о тебе подумал. Обид на тебя у меня нет. Тебе я обязан многим. Ты меня увлек шахтерской романтикой. Там, в шахтах, наливались мои мускулы силой, а тело — здоровьем. В армию ушел, пригодилось оно мне, в финскую воевал — ох как здоровье выручало меня. А первые дни отступления, а в окружении? И раны на мне, как на собаке, заживали. И упорству трудовому, рабочему, шахтерскому научился я у тебя. Тоже пригодилось оно мне в жизни, в армии, в военной науке, на командных должностях. Помню, как говорил ты: «Не уступай никому и ничему, коль цель у тебя святая. Не гляди, что иной с виду форсистый, бывалый, ученый, а в каком деле ты супротив его сопляк».

Канашов остановился, поглядел на замерзшую реку. Он физически ощущал, даже слышал хрипловатый отцовский голос, видел, будто все это было вчера: желтые, прокуренные его усы и синеватый рубец с правой стороны лба — отметина, оставшаяся у него после завала. Канашов пошел дальше вдоль набережной.

«Кто знает, может быть, это упорство заставило в 1941 году помериться силами с Мильдером. Многие наверняка считали это безрассудством. Против этого петуха я был неоперившимся птенцом. И я тогда знал, что он не из тех, кто уступит. Знает, как и куда бить, и царапать не будет, ударит — так насмерть. Знал я, а вот с нашим шахтерским упорством полез на него и дал по морде. И в 1942 году на Дону ему устроил сабантуй. И не так, как в 1941 году, еще не уверенный до конца — выйдет не выйдет, как бы из-за молодого петушиного озорства, а сам петушиные шпоры имел. Больше трех десятков подбитых и сожженных танков ты оставил тогда в донской излучине, господин Мильдер. Здоровье и упорство, которым я обязан тебе, батя, в первую очередь позволили мне вынести трагедию отступлений, окружений, они мне позволяли ощутить верные радости побед под Брянском и Москвой. Во многих моих удачах тогда и теперь — твоя заслуга, батько, малограмотный, выбившийся из вечной нищеты благодаря Советской власти в люди, русский рабочий, потомственный донецкий шахтер».