Розелла Посторино - Дегустаторши [litres]

– Роза! Вот и ты!

Я замираю с чемоданом в руке: все та же кошка, все тот же свет фар.

– Привет, Агнес.

– До чего же я рада, что ты приехала! Как добралась? – Она обнимает меня, стараясь не обжечь дымящимся кофе. – Сколько лет мы не виделись?

– Даже и не знаю, – отвечаю я, вырываясь из ее объятий. – Слишком много.

– Отдашь мне?.. – протягивает она свободную руку.

– Нет, спасибо, сама донесу, он не тяжелый.

Но Агнес по-прежнему преграждает мне путь.

– Как твои дела? – спрашиваю наконец я.

– Ну а как бывает в таких случаях? – Она на секунду опускает глаза. – А ты?

Стаканчик дрожит в ее руке, она не пьет, потом вдруг понимает, что я это вижу, протягивает мне:

– Хочешь? – Сразу раскаявшись в сказанном, она оборачивается к автомату. – Я имею в виду, вдруг ты чего-то хочешь? Пить, есть?

Я качаю головой:

– Нет, спасибо, ничего. Как Марго и Вибке?

– Одна забирает ребенка из школы, будет чуть позже. Другая работает и сегодня прийти не сможет.

Агнес до сих пор не сделала ни глотка: впрочем, мне здесь тоже не хочется ни пить, ни есть.

– А он как? – спрашиваю я, помолчав.

Она пожимает плечами, улыбается, делает глоток. Агнес допивает, бросает стаканчик в ведро и рассеянно вытирает руки о штаны:

– Идешь?

Я шагаю за ней следом.

Он лежит под капельницей, из носа торчат две тонкие трубки. Голова обрита (или он облысел?), глаза закрыты – отдыхает. Проникающее через окно июньское солнце скрывает черты лица, но я все равно узнаю его.

Агнес просит поставить чемодан в угол, потом склоняется над кроватью. Пояс брюк впивается в живот, почти разрезая его пополам, но руки нежны, как и раньше, – те руки, что много лет ласкали его под одеялом.

– Спишь, любимый?

Она уже не раз при мне называла его «любимым»: впервые это случилось так много лет назад, что я успела привыкнуть. Она называет его «любимым», и он просыпается. До чего же они голубые, его глаза, – разве что немного выцвели.

– К тебе посетитель, – мягко говорит Агнес и отходит, чтобы он мог видеть меня, не отрывая голову от подушки.

Голубые глаза встречаются с моими, он улыбается, и пол уходит у меня из-под ног. Сглатываю слюну, шепчу:

– Привет, Грегор.

Агнес говорит, что воспользуется моим приходом и сделает перерыв на кофе. С учетом только что выпитого стаканчика, это лишь предлог оставить нас наедине – то ли она боится меня смутить, то ли ей самой неловко находиться в одной палате с умирающим мужем и его бывшей женой.

Перед уходом она дает ему воды: подкладывает руку под голову, помогая подняться, и Грегор прижимается губами к краю стакана, как ребенок, еще не умеющий пить. Тонкая струйка стекает из уголка рта на край пижамы. Агнес вытирает ему шею куском бумажного полотенца, оторванного от рулона на тумбочке, поправляет подушку, подтыкает простыни, шепчет что-то на ухо (я не стану выяснять, что именно), целует в лоб, опускает жалюзи, чтобы свет не бил в лицо, прощается и закрывает за собой дверь.

Мне странно видеть, как другая женщина заботится о Грегоре – даже не потому, что этот человек был моим мужем, а потому, что я кормила, мыла, согревала это тело, когда он вернулся домой через год после окончания войны.

Грегор появился на Буденгассе вечером – в кухне у Анны как раз сварилась картошка. Я снова жила с ней и Паулиной. Стояло такое же жаркое лето, как сейчас, и Паулина осталась на улице, чтобы поиграть в прятки в руинах соседнего дома, а мы с Анной, придя с работы, поднялись наверх и стали готовить ужин. Родительская квартира так и стояла необитаемой, и Анна, тоже оставшаяся без мужа, предложила мне поселиться у нее. Мы по-прежнему спали втроем в одной постели.

Я наколола картофелину на вилку, проверяя, готова ли она. Ноги болели, как всегда по вечерам: от дома до работы было добрых полтора часа ходу. К счастью, после ужина Анна каждый раз заваривала соду, и мы, одновременно окунув покрытые волдырями ступни в таз, могли наконец блаженно вздохнуть. А вот Паулина никогда не уставала и до ночи носилась по развалинам вместе с другими детьми, пока мы таскали ведра, катили тачки и складывали кирпичи за семьдесят пфеннигов в час и продуктовую карточку.

Пора выключать огонь: картошка готова.

– Роза! – донесся с улицы крик Паулины.

Я выглянула в окно:

– Что тебе?

Рядом с ней стоял изможденный человек, похоже, калека. Я его не узнала.

– Это я, – едва слышным голосом произнес мужчина.

И мое сердце разорвалось от радости.

Я сижу возле его постели: то скрещиваю руки на животе, то кладу их на колени, то поправляю юбку под коленями, то снова скрещиваю руки, не зная, куда их пристроить, но дотронуться до него не решаюсь.

– Спасибо, что приехала, Роза. – Голос слабый, тусклый, как тот, что я услышала из окна однажды вечером, сорок четыре года назад. Только нос теперь кажется шире да скулы сильнее выступают на осунувшемся лице.

Я пытаюсь понять, не осталось ли где помады, провожу указательным пальцем по губам – не хочу, чтобы он видел меня неопрятной: глупо, конечно, но уж как есть. Я боялась: вдруг он спросит Агнес, что это за морщинистая женщина с ввалившимися глазами сидит у его кровати? Но он сразу меня узнал и даже улыбнулся.

– Очень хотела тебя повидать.

– Я тоже, хотя уже не надеялся.

– Почему?

Грегор не отвечает. Я разглядываю свои пальцы, ногти: кажется, следов помады нигде нет.

– Как там Берлин?

– Стоит пока. – При всем желании мне больше нечего рассказать ни о Берлине, ни о моей тамошней жизни. Грегор тоже молчит, потом вдруг спрашивает:

– А как Франц?

– Сейчас в основном занимается внучками: приехали с отцом на каникулы в Германию и вечно торчат у него в парикмахерской, пока он стрижет или бреет клиентов. Те, больше из вежливости, чем из интереса, пытаются завязать разговор: как вас зовут, сколько вам лет? А девчонки отвечают по-английски. Клиенты, естественно, ничего не понимают, и Франца это очень веселит. Он аж раздувается от гордости, что его внучки говорят на другом языке, – совсем на них помешался, как стал дедушкой.

– А мне кажется, твой братишка всегда был с придурью.

– Думаешь?

– Роза, он ведь столько лет вам не писал!

– Ну, он говорит, что хотел сжечь за собой мосты: на немцев после восемнадцатого года косо поглядывали, некоторым даже пришлось сменить фамилию… А потом, когда Америка вступила в войну, он места себе не находил от страха, что его интернируют.

– Да-да, помню я эту историю, еще какое-то блюдо обвинили в немецкой пропаганде… Дайка вспомнить…

– Блюдо – в пропаганде? А, Sauerkraut ! [21] Квашеная капуста (нем.) , ставшая известной в США под своим немецким названием. – хохочу я. – Да, пытались даже сменить название на Liberty Cabbage [22] Капуста свободы (англ.) . – по крайней мере, так рассказывал Франц.