Василь Быков - Атака с ходу

Цветков послушно подтолкнул фельдфебеля, тот несмело еще поднялся и с готовностью запрыгал на одной ноге, падая рукой на откос. Ананьев повернулся к переводчику:

- Шнейдер, отвести! Разменять и с Чумаком назад!

Что-то похожее на вздох облегчения пронеслось над дорогой, и хотя многое еще было не ясно и не решено, тем не менее появилось ощущение, что главное в этом деле принимало благополучный оборот.

Шнейдер, однако, отреагировал на приказ почти неожиданно. Не сдвинувшись с места, он вдруг побледнел, но не от страха - от страха бледнеют иначе. В темных глазах автоматчика что-то вспыхнуло и погасло, он ступил по скосу ниже и тихо, но отчетливо сказал:

- Я не пойду!

- Что?

- Не пойду. Что хотите - не пойду!

- Это почему?

- Он меня оскорбил. Я не могу.

- Ах, не могу. Растакую вашу, белоручки проклятые! А я могу?

Комроты угрожающе двинулся к автоматчику, показалось - ударит, но не ударил - в последнее мгновение круто повернул в сторону.

- Щапа!

- Я.

- Отвести немца! - приказал Ананьев.

Щапа с готовностью дернул затвор автомата и подскочил к пленному:

- Марш!

- Да не марш! Бери под руку и валяй! И не трусь! Пулемет сюда!

Батурбаев, взбежав на откос, опять укрепил пулемет, за который, решительно отклонив пулеметчика, опять лег комроты. Щапа, подхватив немца под руку, взволок его на дорожную насыпь.

Однако пулемет не понадобился. Через пятнадцать минут живой и даже повеселевший Щапа привел Чумака, который, сойдя с насыпи, стал у канавы, ни на кого не взглянув ни разу. Зато на него теперь смотрела вся рота. Ребята, забыв о своих недокопанных окопчиках, и даже, казалось, утратив всякий интерес к вещмешку с сухарями и консервами, все, как на чудо, с недоумением и любопытством глядели на бедолагу- автоматчика.

Ананьев, набычив взъерошенную голову, зверовато проследил исподлобья за его неуверенной, шаткой походкой и, как только Чумак остановился, медленно поднялся на откосе.

- Ну! - сказал командир роты, и все разом умолкли. - Ну, пленничек! Почему не застрелился?

Чумак, наверно впервые, поднял свой взгляд и как-то искоса, испуганно и жалостливо посмотрел на командира роты.

- Почему не убег? Почему врагу сдался? Отвечай, я спрашиваю! Проспал?

- Проспал, - простодушно подтвердил Чумак и вздохнул.

- Ах, проспал? А автомат где?

Чумак туловищем обернулся к высоте в своей коротенькой, неподпоясанной, почему-то без хлястика шинелишке и ткнул в пространство прокуренным, заскорузлым пальцем:

- Там.

Это его простодушие, в иных условиях способное рассмешить, теперь еще больше озлило ротного.

- Там? Гляди ты - помнит! Тебя же расстрелять, дурака, надо! Ты же предатель! Ты врагу сдался. И оружие сдал. Ну?

Чумак только трудно, виновато вздохнул.

- Ах ты, размазня! Стрелять надо было! Обороняться! Автоматом, лопаткой, зубами грызть им глотки! А ты?

Автомат, конечно, у него отобрали, чтобы отбиваться лопаткой, надобно несколько больше ловкости, чем у Чумака. И вдруг я припомнил гранату, которую отдал ему ночью.

- А граната?

Чумак, будто глухой, недоуменно поморгал глазами, явно не понимая моего вопроса.

- Граната, граната! Помнишь, я давал тебе?

Вспомнив, он торопливо сунул руку в карман и осторожно вынул оттуда мою заряженную, с запалом и нетронутой чекой «Ф-1».

Ананьев сплюнул.

- Дурака кусок! Ну и черт с тобой! Не научил я - штрафная научит. Загремишь в штрафную! Понял?

Чумак опустил голову еще ниже. Щапа спокойно взял из его рук гранату. Ананьев раздраженно отбросил назад планшетку, которая непривычно путалась у его ног, сделал два шага и остановился.

- Ванина не видел?

- Не. Меня как скрутили, да в блиндаж. В блиндаже сидел.

- В блиндаже, растакую твою...

К счастью, однако, ротный, кажется, начал отходить и, потоптавшись, сел на откос. Все мы - я, Щапа, Шнейдер, несколько автоматчиков - стояли вокруг, не зная, радоваться или возмущаться.

Ананьев вытер о полу шинели грязные руки и метнул сердитым взглядом на Шнейдера:

- Ты! Забирай этого чмура! Чтоб я его тут не видел!

Шнейдер молча кивнул Чумаку, перескочил канаву и все так же неуклюже потрусил через болотце. Уже на бегу он оглянулся на высоту. Чумак, плюхая сапогами по лужам, направился следом. Этот не оглядывался. Озабоченный собственной участью и, видимо, еще не веря в спасение, он будто во сне шатко и слепо бежал за Шнейдером. У меня стало легче на душе: авось как-нибудь обойдется. Ананьев строг, но если уж отправил во взвод, то, пожалуй, под арест не возьмет, а там мало ли что может измениться. Мы проводили Чумака несколько повеселевшими взглядами, и как только оба они достигли кустарника, где можно было укрыться, Ананьев закричал на бойцов:

- А ну копать! А то и отсюда драпанете! Зайчачья порода!

- Не драпанем, - благодушно откликнулся кто-то в цепи.

Командир роты посмотрел в сторону кустарника.

- Его счастье, что этот фельдфебель попался. Хотя... - Он поискал глазами Шапу. - Донесение вручил?

- Так точно, товарищ старший лейтенант. Самому командиру полка.

- Что он сказал?

- Сказал: молодец Ананьев.

Ротный скривился, будто от боли.

- Лучше бы ты его потерял. Заблудился, командира полка не нашел. На какого хрена ты его вручил?

Щапа пожал плечами и сел. Ананьев горестно-протяжно вздохнул.

- Так всегда. Только постараешься, тут тебя как шарахнет! На ногах не устоишь! Да еще этот чмур...

- Товарищ старший лейтенант, - подвинулся к нему Щапа. - Это взаправду его в штрафную?

Командир роты нахмурился:

- А ты что же думал? В бирюльки тут вам играть? Война - не хахоньки.

- Колхозник он, - сказал Щапа, будто это обстоятельство само собой все разъясняло. - Четверо детей...

Ананьев неопределенно поежился.

- Четверо, четверо... - И, вскочив, почти закричал на Щапу, - Что ты мне дудишь: четверо! Хоть сто!

Щапа не дудел больше, поднял от ветра воротник бушлата и боком прилег на откос.

- Вон комиссар бежит, - сказал он спокойно.

Странно, Ананьев, будто ожидая того, с заметной поспешностью оглянулся, и озабоченное лицо его омрачилось еще больше. Но это на одну только секунду.

- А вы чего? Чего развалились? А ну марш окапываться! Я вам покажу, умники!

Ну что ж, копать - дело нехитрое. Щапа отстегнул от ремня трофейную немецкую лопатку и, отойдя на пять шагов, сноровисто подрезал ею дерн. Мне же копать было нельзя, да и нечем, и я тихо сидел на насыпи, придерживая под полою шинели руку.

Однако Щапа преувеличивал, сказав, что Гриневич бежит, - замполит шел шагом сильно хромая, то и дело поглядывая на высоту и на нас у дороги. Он заметно спешил то ли по какому-то своему делу, то ли опасаясь немцев, которые пока что миловали нас своим вниманием.