Виктор Кава - Красная улица

Михайло покачал головой:

— А вдруг тебя убьют, что тогда?..

— Уж так и убьют. Пусть только попробуют. Я мал и вертляв, в меня не попадут.

— Снаряд или пуля не посмотрят, что мал. — Михайло покачал головой. — Давай прекратим пустой разговор.

Как только рассвело, скрипнула дверь военкомата. Кто не спал, все вскочили. Вышли два командира с покрасневшими глазами, уставшими, напряженными лицами.

Михайло подошел к ним:

— Товарищи командиры, мы вот пришли. Добровольцы.

Военный с маленькими черными усиками охрипшим голосом сказал:

— Молодежь? Похвально. Сейчас разобьем вас на группы, и пойдете на фронт. Как ваша фамилия?.. Гнатюк? Так вот, вы поведете добровольцев из своего села.

— Как это понимать — пойдете на фронт? Нас повезут, или как? Дорога, видать, не близкая? — В голосе Михайлы послышалась растерянность.

Командир подергал усики.

— Ситуация такова, товарищ Гнатюк, что наши части немного отошли. Временно, конечно. Внезапное нападение. Подтягиваем силы. Ясно? Ну и сменили позиции. Связь с ними нечеткая… Даю вам направление — идите на Радехов. Там скажут, куда дальше…

Спиридон ничего не понимал. Как это так — отошла Красная Армия? Не может этого быть…

Спиридон проводил Михайла до развилки.

Стали посреди улицы. Михайло начал быстро говорить — чтобы слушался мать с отцом, старался в школе и не вздумал бежать на фронт. Наконец сам почувствовал — не то говорит, совсем не то, другие слова надо бы сказать, какие-то особенные.

И они несколько минут молча смотрели друг на друга. И Спиридону вдруг стало так страшно, что он даже покачнулся. Неужели может так случиться, что Михайло не вернется? И он дрожащим голосом повторил слова, сказанные на прощанье матерью:

— Гляди там не лезь по-глупому под пули…

— Ладно, ладно, — через силу улыбнулся Михайло, порывисто обнял брата и побежал догонять группу.

По дороге оседала густая пыль, взбитая ногами парней.

На душе у Спиридона вдруг стало одиноко и тоскливо. Еще постоял, глядя вслед односельчанам, и побежал домой. А когда местечко осталось позади, только ветер клонил к земле густую рожь, перестал сдерживать слезы, давившие горло.

Дома переполох.

— Тебя где носило? Совести у тебя нет! — Еще никогда Спиридон не видел мать такой сердитой. — Мы уже все ивняки и лозы обшарили!

Спиридон боком подошел к полатям, сел, опустив глаза. Хотел было соврать, что Михайло попросил проводить. Но раздумал: зачем на Михайла напраслину возводить?

И рассказал все, как было. Понял — нагорит ему за это. Отец уже молча снимает ремень…

Выручил Спиридона брат Сашко.

— И нужно же было мне уехать в Перемиль! — корил он себя. — Пошел бы с Михайлом… А теперь и повестки нет, и председатель сельсовета не пускает. Уехать самовольно, что ли?

Отец уже встал, но смотрел не на Спиридона, а на Сашка:

— Хотел малого пороть, но придется, видно, большого драть… Сказано — пока что сиди в Зеленом и помалкивай. Председателю сельсовета виднее, чем тебе…

— Да ну вас! — Сашко махнул рукой — и ходу из хаты. От порога бросил: — Я в сельсовет.

Мать, всхлипывая, стала подметать пол. Она всегда, когда взволнована, хватает веник. А отец сел на табуретку, взял из кучи обуви ботинок. Смотрел на него и не видел, что тыкает шилом не туда…

Спиридон тоже вышел из хаты.

Как неприкаянный шатался по огороду, зачем-то вырезал палку. На душе делалось все тяжелее и тяжелее…

Садилось солнце, обагряя стены хат. Пролетели три тяжелых немецких бомбовоза, вокруг них носились юркие истребители. Бомбовозы басом предупреждали: везу-у, везу-у…

Во двор через плетень заглянула соседка. Увидев Спиридона, протараторила:

— Передай своим, там, говорят, Гуцов Андрей вернулся.

Они бежали к Гуцам — мать, отец, Спиридон, Иван, жена Михайла, — не разбирая дороги.

Андрей, который вместе с добровольцами села, во главе с Михайлой Гнатюком, совсем недавно отправился на фронт, сидел на табуретке посреди двора и жадно курил. Вторая рука его была перевязана куском простыни. Сквозь повязку проступило кровавое пятно. Говорил он медленно, тяжело, будто выталкивал из себя прилипшие где-то в горле свинцовые слова. А вокруг него безмолвно замерли отцы и матери парней, ушедших с Михайлой.

— Так вот идем мы. Толкуем о том, о сем. Оглядываемся по сторонам. Глядим, едет кто-то навстречу на подводе. Пригляделись — Савка Розак. «Вы откуда едете? — спрашиваем. — Наших не видели?» Смотрит на нас волком. «С ярмарки, — отвечает. — И ваших видел. Через лес бегут в Расею, как зайцы». Мы к нему: «Молчи, гадина! Люди воюют, а ты по ярмаркам разъезжаешь да еще слухи всякие распространяешь…»

Огрел он лошадей, только полоса за ним легла… Миновали мы этот лес, входим в другой, сосновый. Честим Савку — эхо в лесу стоит… Сели передохнуть… Вдруг: «Хальт». Оглядываемся — немцы. Соскакивают с Савкиной подводы. Мы врассыпную. А они открыли стрельбу. Бегу, задыхаюсь. В руку как долбанет! Я покатился в какую-то яму. Лежу ни живой, ни мертвый. Слышу, немцы идут, галдят по-своему. Один из них говорит Савке по-нашему: «Сколько их был?» «Десять человек, господин офицер» — это Савка. Опять слышу — немец: «Девят ест, а где десят?» — Андрей бросил цигарку, красный глазок сверкнул в траве. И все, кто стоял, почему-то посмотрели на этот глазок. А Андрей никак не мог вымолвить страшные слова… — «Да где-нибудь околел в кустах, как и эти», — отвечает ему Савка…

— Где это приблизительно? — глухо спросил у Андрея отец Спиридона.

Андрей рассказал. Отец, ступая одеревеневшими ногами, вышел со двора.

А Спиридон сорвался с места и побежал куда глаза глядят…

Опомнился на старом орехе, росшем в конце огорода. К нему сквозь лапчатую душистую листву заглядывала щекастая луна. Но Спиридон плохо ее видел из-за слез.

Все будет — этот орех будет мягко шелестеть листвой, луна будет всплывать в небе, серебрить потемневшие в ночи сады, — а Михайла не будет… Никогда… Не будет его серых глаз, бодрого голоса, сильных рук.

И вдруг все тело Спиридона затряслось от ярости. Задыхаясь, он закричал в темноту:

— Гады… проклятые… паразиты!.. Я вас… всех… всех… убью!..

Под орехом послышались чьи-то торопливые шаги. И голос Сашка. Спиридон с трудом узнал голос брата, до того он изменился. Говорит, а сам как будто при каждом слове грушу-дичок глотает.

— Слезай… Пошли домой. Надо… быть возле… матери.

Спиридон слез. Сашко взял его на руки, как маленького, и понес. Под сапогами хрупали огуречные плети. И вдруг Сашко заплакал. Плакал он по-мальчишечьи горько, безутешно, глубоко и тонко всхлипывая… Спиридон гладил его по взъерошенным волосам и растерянно шептал:

— Не надо, слышишь, не надо…