Виктор Кава - Красная улица

Спиридон с братом Иваном посреди двора мастерили змея. Дело было в воскресенье, погода стояла — только змея запускать: небо еле-еле белеет высокими прожилками облаков, ветер шуршит листвой. Унесет змея под самые облака, все село увидит. И каждый, кто не поленится поднять голову, прочитает, что в следующее воскресенье в клубе состоится спектакль драмкружка — оперетта «Свадьба в Малиновке».

И вдруг ворота настежь, брат Михайло стремглав вбежал во двор. Под ногами у него хрустнул змей, хлопцы закричали: «Ты что, ослеп?» Михайло мимо ушей пропустил их вопли. Посмотрел на отца, застывшего возле сарая с вилами, и громко произнес страшное слово:

— Война!..

Народ быстро собрался на майдане. Женщины пригорюнились, тихонько всхлипывают, степенно кашляют старики. Молодежь столпилась отдельно.

Из сельсовета вышли председатель, секретарь и Михайло. Вынесли знамя. Оно заплескалось на ветру, багрянцем ударило в глаза.

Речь держал председатель сельсовета. Потом Михайло. Говорил он горячо, возмущенно:

— Коварный враг нарушил наши священные границы… Он идет навстречу своей гибели…

Ветер подхватил слова, разнес над майданом. Спиридон стоял впереди, среди женщин. Они грустно качали головами, хотя Михайло и говорил уверенно о скорой гибели врага.

А Спиридон ни капельки не грустил. Он никогда не был так воодушевлен, как сейчас. Стоял и вертелся, поглядывая на восток — оттуда вот-вот тучами, сотрясая воздух, вынырнет из-за облаков множество самолетов, и они тут же забросают фашистов бомбами, смешают их с землей!

Михайло закончил речь, вытащил лист бумаги:

— Товарищи, не будем ждать повесток. Составим список добровольцев и все пойдем в райвоенкомат. Дорога каждая минута.

Спиридон думал — сейчас мужчины бросятся к Михайле, целая очередь выстроится. Но не тут-то было — все стоят не шелохнутся, каждый глух и нем. Те, кто постарше, смотрят куда-то поверх голов. Парни переглядываются.

К Михайле шагнул комсомолец Тимош Одуд.

— Записывай, — сказал он. Лицо у него было строгое, решительно насупленное.

За ним еще один комсомолец подошел, Гуцов Андрей, потом еще… Только один Микола Ханюк нырнул в толпу.

Женщины сорвались с места, окружили парней. Заохали, запричитали:

— Что же вы бросаетесь очертя голову?

— Да у тебя же, Андрюша, рука покалечена!

— На кого же ты нас оставляешь, Тимош? Мы же стоим одной йогой в могиле…

Вдруг из-за пригорка — самолет. Он мчал прямо на толпу. Ближе, ближе… Мотор захлебывается — ушные перепонки не выдерживают. Неожиданно к реву мотора прибавилась какая-то трескотня.

— Ложись! — крикнул кто-то перепуганным голосом…

Как только звук мотора, раздробленный между хатами, растаял, люди стали поднимать головы. Молча, испуганно смотрели в небо. Спиридон тоже задрал голову. И ему показалось, что за эту минуту, пока летел самолет, небо стало чужим, холодным, враждебным…

Михайло, председатель сельсовета и секретарь не видели неба. Они смотрели на людей.

— Так… — глухо сказал Михайло. Повернул голову к мужчинам: — Кто же первый? Времени нет…

Мужчины упрямо молчали. Махорочный дым клубился над ними едким облаком. Наконец кто-то сказал:

— Подождем повесток. Чего ж мы пойдем наперегонки.

— Ну как хотите, — Михайло сердито свернул бумаги. И к хлопцам: — Сегодня под вечер трогаемся. Сбор возле сельсовета.

Мать, услышав, что Михайло идет на войну, ударилась в слезы:

— О господи!.. Сыночек мой!.. Зачем же я тебя качала-нянчила, для чего растила? Чтобы ты грудь подставил под пули германские? Кроме тебя, некому идти?.. Ты ведь партейный, клубом заведываешь… — Слезы застилали ей глаза, крупными каплями скатывались по лицу, пятнали ситцевую белую кофтенку, одетую по случаю воскресенья.

Михайло нахмурил брови, сжал зубы. Нелегко ему было видеть материнские слезы. Он подошел к ней, обнял.

— Мама, много народу в нашей стране, и всем надо браться за оружие. Каждая семья обязана дать воина. Пример должны показать коммунисты. Такова наша обязанность — быть везде первыми.

— Ох… Ну, подожди же, я тебе хоть коржиков испеку, ты ведь любишь их, — сквозь слезы едва выговорила мать, а сама с места не сдвинулась, словно приросла к Михайле.

Вышли из села в предвечернюю пору — закат украсился ковром всех цветов — от оранжевого до темно-синего. Но никто даже не взглянул ни на небо, ни на поле, плескавшееся сизо-желтыми волнами. Говорили о войне. Сколько времени она будет продолжаться? Куда девались наши самолеты? Неужели это с фронта доносится грохот? В какую сторону их пошлют? Спиридон, стараясь шагать широко, в ногу с парнями, ловил каждое слово. Михайло уже в который раз напоминал ему, чтобы возвращался. Напрасно.

А когда сумерки обложили все вокруг, решительно показал Спиридону рукой назад:

— И не проси, и не моли — кругом марш! А то по шее получишь!

Спиридон съежился:

— Да ты что, совсем?.. Посылаешь меня в такую темень. А вдруг дурной человек по дороге встретится? — Он прикинулся бедненьким, несчастненьким.

Хлопцы захохотали.

— Ну и хитер же у тебя брат. Пусть остается, завтра вприпрыжку днем прибежит.

Так и шел он сквозь ночь вместе с парнями, будущими солдатами. Сквозь июльскую тихую звездную ночь, пахнущую разомлевшим лесом, созревающей рожью, сном жаворонков, полными зорями. Они шли, не замечая этой ночи, не слыша ее звуков. Слышали только дальний грохот войны. Она магнитом тянула к себе.

Ночь провели в местечке, во дворе военкомата, прямо на траве. Кроме них, там еще была группа парней. В одной из комнат военкомата всю ночь горел свет, но никто оттуда не выходил.

Михайло и Спиридон нашли во дворе укромное местечко и вместе прилегли на траву.

Спиридон заглянул Михайле в лицо.

— А не мог бы ты взять меня с собой? — В голосе Спиридона слышалась мольба. — Не для того, чтобы в атаку с вами ходить. Я знаю, в бой меня не пустят. А просто так — винтовки чистить, за лошадьми присматривать. Сам же говорил — каждая семья обязана дать воина. А от нашей семьи еще помощник воина будет.