Александр Пыльцын - Штрафбат. Наказание, искупление

На сержантские должности в роте, как всегда, назначили штрафников — бывших боевых офицеров. Я, к сожалению, не помню их фамилий, за исключением одного бывшего моряка, кажется, капитан-лейтенанта, по фамилии Редкий. Его «редкая» фамилия запомнилась мне прочно, а вот имя и отчество его (Михаил Петрович) удалось установить только недавно по архивным документам из ЦАМО РФ. Назначили его командиром отделения за проявление живости и веселый нрав. Он постоянно «травил» анекдоты, рассказывал о своих боевых (и не только) приключениях, в которых больше допустимого было бравады и хвастовства. Тогда этому я не придал значения, думая, что в трудную минуту его веселый нрав не подведет.

Вскоре, когда боевой расчет роты был завершен, взводы и отделения сформированы с учетом персональной подготовки бойцов примерно по 25 человек и дальнейшее поступление пополнения его уже не меняло, к нам в роту прибыл пожилой штрафник по фамилии Путря Прохор Антонович. Был он очень худым, просто истощенным. Я даже удивился, что его по возрасту не списали в «гражданку», таким старым он мне показался, хотя ему пятидесяти не было, был он на два года старше нашего 20-го века, с 1898 года. Несколько лет отсидел в тюрьме: будучи начальником отделения одного из больших военных складов в чине техника-интенданта 1-го ранга, допустил нарушения. По его рассказу, воинская часть, получая со склада, оставила (может, специально?) небольшой ящик хозяйственного мыла. Обнаружив это, бросился было за машиной, но не успел, уехали. Припрятал, авось вернутся, а когда убедился, что не приедут, решил: это же подарок судьбы, валюта в военное время! И несколько кусков было пущено «в оборот» — обменяно на продукты для немалой семьи.

Вдруг появилась комиссия, обнаружила тот неучтенный ящик. Не умел прятать Путря, не научился. Правда, из копии приговора следовало, что еще какой-то грех за ним числился, но у него был такой обреченный вид, что я решил не уточнять этих данных. И получил он несколько лет тюремного заключения. Угрызения совести за то, что почти всю войну провел в камерах, на лагерных работах, под конвоем, заставили его проситься на фронт. Он решил, что лучше с оружием в руках погибнуть на фронте во имя Родины, чем прослыть преступником, наживавшимся на солдатском добре. Не сразу выпросился, видел, как другим везет, а ему нет. Наконец заменили ему, как офицеру, оставшийся срок штрафбатом.

Руки его, костлявые и тонкие, как птичьи лапки, показались мне неспособными удержать даже легкий автомат, не говоря уже о пулемете или ПТР. И решил я его назначить на кухню, чтобы не подвергать жизнь бедолаги тем опасностям, которые ожидали всех нас. Вдобавок, мне стало жаль его еще и потому, что он, как и я, оказывается, не умел плавать, а нам предстояло форсировать Одер. Надо было видеть, сколько затаенной радости вспыхнуло в его грустных глазах, сколько надежды засветилось в его едва сдерживаемой счастливой улыбке…

Большим усердием в овладении пехотными приемами боевых действий отличался среди штрафников бывший старший лейтенант, летчик, тоже с необычной фамилией и с таким же необычным отчеством, Смешной Павел Антифеевич (отчество это мудреное я просто не помнил и тоже почерпнул из документов, присланных мне из ЦАМО РФ). Это был высокий, спокойный, сравнительно молодой блондин лет 30. Будучи командиром авиаэскадрильи, после ранения отказался лечиться в госпитале и до выздоровления попросился на должность техника своего же коллектива.

Боевой летчик, имевший уже орден Боевого Красного Знамени, чтобы подтвердить выводы медиков и доказать, что излечение закончено, выпросил у начальства командировку на авиазавод, перегнать по воздуху с группой летчиков на фронт новенькие истребители. К нам попал Смешной за то, что один из его подчиненных, то ли решив испытать в полете машину в недозволенном режиме, то ли просто не справившись с ней в воздухе, разбил ее и погиб сам, а старший команды и загремел в штрафбат.

В те предельно напряженные дни пехотную «науку побеждать» летчик Смешной постигал старательно, инициативно, как он сам говорил, «до тупой боли в натруженных плечах и гудящих ногах». Был он сколько настойчив, столько и терпелив. Стремился все познать, все испробовать. Будучи во взводе автоматчиком, научился метко стрелять из противотанкового ружья, из пулемета. До всего ему было дело. Все, считал он, в бою может пригодиться. Он даже научился метко стрелять из трофейных «фаустпатронов» по находившемуся неподалеку сгоревшему «Тигру». Казалось, он трудился круглые сутки, никем не принуждаемый.

Его жена, капитан, возглавлявшая в каком-то большом штабе шифровальную службу, совершенно неожиданно появилась у нас в батальоне. После встречи с мужем она, видимо с трудом сохраняя напряженно-спокойное выражение лица, попросила меня об одном: если муж будет ранен — помочь ему. Какая, казалось бы, малая просьба! Надолго остались в моей памяти впечатления об этой скромной и мудрой женщине, оставившей на попечении бабушки детей в глубоком тылу, чтобы на фронте по возможности быть ближе к их отцу и любимому человеку и внести свой личный вклад в дело Победы.

Близка была уже середина апреля. Настали по-весеннему теплые дни — шинели, шапки, ватные телогрейки и бушлаты уже оказались лишними. Однако ставшие у наших офицеров модным головным убором кубанки, которые многие носили по-ухарски, набекрень, мы не снимали. Ну, конечно же, почти все мы с удовольствием «следовали» примеру самого Батурина-кавалериста и его замполита майора Казакова. К слову сказать, они сняли свои кубанки только после Победы, когда их вызвали в штаб маршала Жукова.

Непосредственно перед форсированием Одера комбат Батурин, по-видимому, все-таки решил, что Ражев ненадежен в предстоящих боях, и неожиданно вывел его из состава роты, готовящейся к боевым действиям. Он был заменен лейтенантом Киселевым Иваном Ивановичем, прибывшим в батальон еще перед Варшавой, но не участвовавшим в боях за нее, числился в резерве комбата. Может, потому, что был он старше нас лет на 10–15, или по другим причинам, но он был молчалив, не реагировал на шутки, казалось, его мучают тяжелые воспоминания или такие же предчувствия. Но я рад был такой замене.

Теперь рота перестала быть «трижды Георгиевской». В состав роты был включен также еще один взвод роты автоматчиков младшего лейтенанта Кузнецова Николая Николаевича, который, по сравнению со своим однофамильцем Женей-«Кузнечиком», был и старше (уже 23 лет), и ростом повыше, и голосом покрепче. Стала моя рота уже четырехвзводного состава и практически была укомплектована для боевых действий.

В общем, характер предстоящей задачи становился более-менее ясным. Я отметил, что наступает новолуние и ночи будут темными. Первые мои познания, касающиеся луны и определения ее фаз, когда-то поселил в моем еще детском мозгу, остром к восприятию всего нового, мой дед Данила, сведущий во многих народных приметах и наблюдениях. Но осмысленное понимание этих лунных фаз и умение, глядя на сегодняшнюю луну, точно определить, сколько дней осталось до наступления новолуния или полнолуния, и какую часть ночи, с вечера или под утро, она будет наиболее ярко светить, — это уже заслуга нашего преподавателя топографии в военном училище. Так вот, мои предположения свелись к тому, что наиболее выгодные условия, если командование захочет воспользоваться именно темной ночью, сложатся в период с 12 по 19 апреля. А как раз этот период и наступал.