Всеволод Иванов - Военные рассказы и очерки

Навстречу им — Бушман, адъютант полковника Катина, и три юнкера.

— Партизаны?

— Так точно, — смеясь, ответил Васька, — сводные отряды Вершинина…

— …и восставший рабочий класс, — добавил Семенов, смело и весело глядя прямо в глаза Бушмана. — Мы это дело умеем, господин офицер.

Перед домом коменданта — строй офицеров и юнкеров. Вдоль строя шел, сутулясь, полковник Катин, заложив руки за спину, и говорил в землю:

— Красные предложили нам сдаться, угрожая в противном случае артиллерийским обстрелом. По-видимому, хвастовство. Но, к сожалению, мы не можем ответить им тем же, потому что никто нам не поверит. Высшее командование предало нас и убежало. Союзники на помощь не идут. У нас так мало ружейных патронов, что я не могу расстрелять арестованных. Мне, к сожалению, придется их сжечь. Кстати, нужно проверить… Прошу подождать, господа. У нас еще есть полчаса.

Полковник оставил строй. Лицо его бледно, глаза — заплаканы. У него очень больна дочь.

Он вошел в тюрьму. Юнкера забили коридоры тюрьмы стружками, щепой, соломой и досками.

— Керосином полить!

— Полито, господин полковник.

— Одолжите мне, пожалуйста, спичку, — сказал полковник. — Я не курю.

Он зажег солому, которая мгновенно вспыхнула.

Пламя занялось так быстро, что полковник отшатнулся.

— А моя дочь по-прежнему в бреду, — пробормотал он, возвращаясь к строю.

Офицеры курят. Кто-то командует: «Смирно!» Офицеры бросают окурки. Полковник Катин продолжает свою речь:

— Господа, у нас есть орудия, но нет снарядов. У восставших, кажется, то же самое. Остаются — штыки. Однако штыковой перевес на их стороне. Итак… — Помолчав, он сказал в землю: — Осталось только — или сдаться, или застрелиться. Те, кто желает сдаться, — два шага вперед.

Все офицеры и юнкера, кроме пятерых офицеров, делают два шага вперед. Полковник закрывает глаза рукой, и желающие сдаться идут к воротам крепости. Юнкера-крестоносцы срывают на ходу нашитые на грудь белые кресты.

Бушман, адъютант полковника, разворачивает трехцветное знамя. Полковник говорит упавшим голосом:

— Капитан Колесин!

— Слушаю!

— Капитан, вам — первая пуля.

Колесин стреляется, падает.

— Штабс-капитан Григорьев! Штабс-капитан Петров! Фон Кюн!..

Три офицера стреляются одновременно.

Полковник смотрит на адъютанта. Тот расстегивает кобуру.

— Подождите секунду.

Катин думает немножко, затем говорит:

— Запишите принятую вами только что радиограмму. — И он диктует адъютанту, который пишет: — «Японские и американские корабли в составе… в составе шестнадцати вымпелов, груженные снарядами и орудиями, идут к порту. Они находятся в двенадцати километрах. Предлагаем спокойно ждать помощи. Принял поручик Бушман». Год, день, час, минута!

Он показывает часы адъютанту.

— А теперь, поручик, возьмите принятую радиограмму в левую руку. Правая у вас будет свободна. До свидания!

Поручик Бушман стреляется. Полковник берет трехцветный флаг, бросает его на трупы офицеров, достает револьвер и говорит сам себе:

— Полковник Катин! Вам — последняя пуля. Слушаюсь!

И стреляется.

По рельсам через крепостные ворота медленно входит в крепость состав со снарядами. Опять туман клубится над морем.

Партизаны тащат снаряды к крепостным орудиям.

— Заряжай, артиллеристы! — слышится голос Вершинина.

А над орудиями, на холме, высоко поставлены носилки с телом Пеклеванова. Здесь — Маша, Настасьюшка, Знобов, Семенов, Хмаренко, врач Сотин.

Снизу на холм тяжело поднимается Вершинин.

Он останавливается перед телом Пеклеванова, снимает шапку. Миша-студент говорит, подавая ему депешу, продиктованную недавно полковником Катиным:

— Корабли интервентов приближаются, Никита Егорыч!

Васька Окорок подводит телеграфистов, которые, глядя на депешу, говорят:

— Такой радиотелеграммы мы не принимали!

— Наоборот, есть сообщение, что корабли интервентов, узнав о занятии крепости партизанами, повернули в море!

— Туман, Никита Егорыч, ничего не разберешь.

И Васька добавляет:

— Возле берега еще кое-что видно, Никита Егорыч. Гляди-ка, беженцы на катера грузятся. Прикажи пальнуть?

— А почему не пальнуть? Па…

Вершинин готов уже отдать команду, но вдруг, вспомнив, говорит Ваське:

— Нет. Пеклеванов не велел стрелять по беженцам. Пускай плывут! Беженец, брат, лучше любой вши панику разносит.

Он берет у Васьки бинокль.

Грузчики тащат снаряды к крепостным орудиям.

— Никита Егорыч, отстреляемся! Ты уж моим устам верь, Никита Егорыч.

— Верю. Твои уста, Васька, как раз те, которыми мед пьют. Приготовить орудия к бою!

— Орудия, к бою! Первое, второе…

— Третье, четвертое… — перебрасывается команда.

И под эту команду туманная полоса отодвигается от берега, освобождая порт.

Видны катера, которые везут беженцев в море, — и все.

Туман уходит. Горизонт чист.

И, вглядываясь в этот горизонт, партизаны ликуют:

— Ого! Ушли, Никита Егорыч!

— Никита Егорыч, а туман крейсера антервентов-то рассосал!

— Вижу, — говорит Вершинин, доставая платок. — Благодать, — говорит он с трудом пересохшими губами.

Бессмысленно-радостным взглядом он рассматривает платок, затем выпускает его из рук — и вытирает мокрый лоб рукавом.

— Благодать-то какая! Дайте все-таки, ребята, залп, в воздух, для радости!

Не звенели трамваи. Не звенела на панели толпа. Желтая и густая томила город жара: теплый туман; и такой здесь бывает. И, как камни сопок, неподвижно и хмуро стояли вокруг бухты дома.

В бухте, легко и свободно покачиваясь на зеленовато-синей воде, молчали суда «союзников».

В прихожей штаба тонко и разливчато пела канарейка, и где-то, как всегда, плакали.

Полный секретарь ревштаба, улыбаясь одной щекой, писал на скамейке, хотя столы были все свободны.

Тихо, возбужденно переговариваясь, пробежали четверо партизан. Запахло мокрой кожей, дегтем…

Секретарь ревштаба отыскивал печать, но с печатью уехал Вершинин; секретарь поднял чернильницу и хотел позвать кого-то…

Залп! Выстрел был гулкий, огромный и тяжелый, потрясающий все тело.

Вернулись партизаны:

— Антервенты, товарищ секретарь?

Секретарь положил телефонную трубку и сказал, смеясь:

— Не, это наши палят. Для радости.

— И верно! Повеселело на сердце сразу.

— А как же!

И секретарь стал доканчивать письмо: он писал жене, сообщая, что вроде враг разбит окончательно, что есть потери, но — война! и что Никита Егорыч, повторяя слово «благодать», которое ему в последнее время очень полюбилось, сказал, что, пожалуй, можно еще успеть вспахать и посеять озимые: «Благодать!»

— И верно, благодать!

— А что, товарищ секретарь ревштаба, верно — на послезавтра парад?