Игорь Подколзин - Обвиняется в измене?..

Лежа на прелой соломе в камере, он решил, что это конец, но внутри все протестовало, не хотелось так кончать, помирая в вонючей камере в неизвестном городке, а не в бою, с оружием в руках, и вообще, не хотелось подыхать!

Однако вскоре бить его перестали, больше не вызывали на допросы, словно напрочь забыли о нем. Потом вдруг выдернули из камеры, привели в канцелярию тюрьмы, снова сдали под конвой полицаям и погнали к железной дороге. Посадили в вагон и повезли. Куда ехали — на восток или на запад, Семен не смог определить: им внезапно овладела тупая апатия, и, казалось, не было на свете ничего, способного вывести из этого состояния, но выйдя на разбитый, загаженный перрон неизвестной станции, он поглядел в высокое голубое небо, вдохнул полной грудью пахнущий весной воздух и опять жадно захотел жить.

Проверив веревку, стянувшую ему за спиной руки, полицаи-конвоиры потащили Слободу по грязной, разбитой колесами тяжелых немецких грузовиков дороге в город.

Впереди замаячили на фоне неба высокие башни костела, рядом с ним весело разбегались по сторонам разноцветные домишки пригорода. Вдалеке взблескивала на солнце вода — что там, река, пруд, озеро? Через некоторое время справа осталась почти пустая рыночная площадь, зажатая со всех сторон добротными строениями, дорога стала суше, под грязью и талым снегом ноги почувствовали брусчатку мостовой. Редкие прохожие, завидя полицаев с винтовками и арестованного в мятой, рваной красноармейской шинели, опасливо жались к стенам домов или от греха подальше сворачивали в узкие переулки. Сухопарая бабка в темном платке, стоявшая в подворотне, перекрестила Семена на католический манер, что-то шепча сухими бледными губами.

Улица тянулась в гору, поднимаясь к окруженному темно-красным кирпичным забором зданию с массивными, окованными железом воротами и вышками охраны по углам кирпичной стены. «Тюрьма», — понял лейтенант.

Один из полицаев постучал в калитку. Открылся глазок, выглянул немец в пилотке, лязгнув тяжелым засовом, впустил пришедших внутрь. Пройдя под аркой ворот — полутемной, с затхлым запахом сырой штукатурки, очутились во дворе. Подняв голову, Семен увидел множество зарешеченных окон — в некоторых, белыми пятнами, виднелись лица узников. Сзади с ржавым скрежетом закрылись вторые, внутренние ворота.

В тюремной канцелярии его сдали вместе с бумагами тощему, невзрачному эсэсовцу. Вскрыв поданный полицаем конверт, тот бегло просмотрел отпечатанные на машинке листы и знаком показал, что конвоиры могут быть свободны. Второй немец, сидевший за обшарпанным канцелярским столом, выдал полицаям расписку о приеме арестованного, и они вышли, тяжело бухая отсыревшими сапогами.

Эсэсовец позвонил по телефону, и через несколько минут в канцелярию вошел надзиратель, бренча связкой ключей на большом проволочном кольце. Семену разрезали стягивавшую запястья веревку, надели наручники и повели длинными гулкими коридорами, по лестницам и галереям тюремного корпуса. Около одной из камер надзиратель остановился, снял с пограничника наручники и, открыв тяжелую дверь с глазком, молча пихнул его внутрь.

Слобода осмотрелся. Дощатые нары с тощими матрацами, набитыми соломенной трухой, зловонная параша в углу, сделанная из обрезанной железной бочки, с насаженным на нее грубо вытесанным деревянным стульчаком, зарешеченное окно в глубокой амбразуре — решетки толстые, вмурованные в стену со знанием тюремного дела, на совесть; в камере человек пятнадцать, хотя она явно рассчитана на меньшее число заключенных.

При его появлении обитатели камеры зашевелились — на Семена уставились любопытные и безразличные глаза.

— Новенький, — прокашлявшись, полуутвердительно отметил нестриженый человек в мятом пиджаке. Волосы у него свисали сосульками на засаленный воротник. Голос был сиплый, застуженный. — Иди сюда. Вон, — он ткнул грязным пальцем в сидевшего на нарах старика, — наш староста. Курить есть?

Слобода отрицательно мотнул головой и подошел к старику. Тот указал на пол, где лежал свернутый, похожий на старый мешок, матрас.

— Располагайся пока здесь. Сегодня привезли? Да… Миска и ложка есть? Нету? Плохо… Дайте новенькому миску Гонты.

Подошел маленький, весь какой-то сморщенный человечек, одетый в дорогой, хорошо пошитый, но давно потерявший свой вид мятый костюм и грязную белую рубаху. Сунул в руки Семена алюминиевую миску. Поблагодарив, пограничник опустился на матрас — ноги устали, тело болело и мучила неизвестность: где он, в каком городе, что это за тюрьма?

— Военный? — оглядывая новичка, спросил староста. — Солдат, офицер? Пленный?

— Солдат. — Семен не был расположен к откровенности, зная: в камере могут находиться провокаторы, специально подсаженные немцами. Лагерный опыт научил его многому.

Кое-как устроившись на своем жестком и вонючем ложе, он начал приглядываться к сокамерникам. Один из них лежал на нарах и тихо стонал. Сиплый нестриженый мужчина, первым обратившийся к Слободе, мочил в миске с водой тряпку и прикладывал ее к лицу лежавшего. У самого сиплого тоже разбито лицо, а кисть правой руки замотана окровавленным лоскутом, видимо оторванным от подола нижней рубахи. И у других узников заметны на лицах следы побоев. Двое молодых парней шушукались, забившись в угол нар, но на них никто не обращал внимания. Закутанный в рваное тряпье человек молча сидел на полу у стены камеры и не отрываясь смотрел в одну точку перед собой. Проходя мимо него к параше, «сморщенный» тихо бросил:

— Очнись, Лешек!

Но тот даже не повернул головы.

— Тебя как зовут? — спросил староста у Семена.

— Грачевой, — ответил Слобода.

— Верующий? — помолчав, поинтересовался старик.

Пограничник только горько усмехнулся — что за странные вопросы?

— Верующему легче, — печально вздохнул старик, — вера помогает на пути испытаний, как посох страннику.

Слобода промолчал. Может быть, старик прав, но вера у всех разная — один верит в обязательное торжество справедливости, другой в Магомета или Иисуса Христа, третий только в самого себя, четвертый — в невозможность изменить предначертанность судьбы. Во что или в кого верить теперь ему, лейтенанту погранвойск НКВД Семену Слободе, принявшему имя умершего в лагере военнопленных летчика Грачевого?

Отсюда вряд ли убежишь — двойные ворота, высоченные стены, на окнах решетки чуть не в руку толщиной, многочисленная охрана, по углам кирпичных стен вышки с вооруженными солдатами и прожекторами, а за дверями камеры — запутанные галереи и коридоры тюремного корпуса. Неужели здесь, на вонючем матрасе, расстеленном на полу, его последнее пристанище, пока он еще числится в живых?