Игорь Подколзин - Обвиняется в измене?..

Поздно вечером, вернувшись в дом с резными наличниками на окнах, Антон постучал в двери. Открыла женщина, закутанная в платок, из-под которого выглядывала белая ночная сорочка. Волков представился. Пропустив его в прихожую, она заперла за ним двери, сказала, что на кухне стоит на столе завернутая в газеты кастрюля с картошкой, и ушла в свою комнату.

Наскоро пожевав картошки с хлебом и запивая все это почти остывшим чаем, смертельно уставший Волков прошел к себе, разделся и, постелив постель, завалился на диван. Спать хотелось и не хотелось одновременно — сказывалась разница во времени, наваливалась свинцовая тяжесть усталости. Еще рано утром он был в столице, потом прилетел сюда и уже начал работу.

Перед его мысленным взором снова' вставали виденные сегодня огромные, огнедышащие печи, раскаленная струя металла, бьющая из летков, гигантские ковши, медленно плывущие над длинными, холодными цехами, загрузка в мульты металлолома и чугуна, синие дуги сварки, искры, летящие от зачищаемых наждачными кругами сварных швов на броневых листах. У станков работали женщины и множество мальчишек. Один, стоя на подставленных к станку ящиках, ловко крутил блестевшие, как отполированные, ручки подачи суппорта. Синеватыми кольцами вилась стальная стружка, нетерпеливо переступали большие, не по размеру, кирзовые сапоги юного токаря, поглядывавшего на резец. Обернувшись, он неожиданно задорно подмигнул наблюдавшему за ним Антону, а у того больно защемило сердце.

Голодный и холодный мальчишка военной поры, которому впору гонять мяч со сверстниками во дворе и сидеть за партой, стоит здесь, в плохо отапливаемом цеху огромного завода, и точит детали вооружения грозных боевых машин. Он, как взрослый, получает рабочую карточку, дает две нормы в смену, не на словах, а на деле претворяя в жизнь лозунг: «Все для фронта, все для победы!». А какой-то гад, притихший в этом городе, ставшем кузницей оружия, крадет победу у всех, в том числе и у этого бледного от недоедания и ночных смен мальчишки, заменившего взрослых у станка, пока те воюют на фронте.

Неужели он, майор Волков, вместе со своими товарищами не отыщет того, кто затягивает страшную войну, крадет жизнь и здоровье мальчишек и женщин, убивает на фронте их отцов, мужей, братьев? Обязан найти, наизнанку себя вывернуть, но найти в самые сжатые сроки, чтобы без стыда глядеть в глаза стоящим по две смены у станков детям.

И вдруг Антон вспомнил — в огромном помещении сталеплавильного цеха он слышал, как хрипло сипел динамик, сообщающий о присадках. Это передавали сведения из заводской лаборатории, поскольку во время плавки сталевары не могут без конца бегать туда и обратно, чтобы узнать о качестве проб, изготавливаемого ими сплава.

Возможно, именно здесь одна из разгадок доступа врага к тайнам броневой стали? Можно не быть сталеваром, но, зная, как идет процесс плавки, слушать передачу из лаборатории или работать в ней. Или иметь подход к работающим там? Предположим, плавка удачна, все пробы хороши — вот тебе и необходимые компоненты для брони. Но в зависимости от качества загружаемого в печь сырья несколько меняется технология плавки, идут другие добавки. И опять, слушая передачу из лаборатории и зная, чем загружали печь, можно составить определенную картину.

Интересно, надо утром подсказать Кривошеину, чтобы понаблюдали за работающими у печей и теми, кто интересуется передачами лаборатории.

Незаметно Антон задремал, утомленный размышлениями и нелегким днем.

Утром, выйдя на кухню, он невольно остановился: нагишом в большом тазу мылась, поливая себя из ковша, мылась молодая женщина. Золотисто-русые волосы подобраны шпильками, тонкая шея, худые лопатки на спине, с отчетливо выступающими позвонками, стройные ноги, узкая талия. Она стояла к нему спиной и не видела, как он, смутившись, отступил в прихожую. Кто это, соседка?

Подождав, пока она пройдет в свою комнату, Волков снова вышел на кухню. Потрогал ладонью чайник на плите — еще горячий. Квартирная хозяйка, видимо, уже ушла, оставив на столе две чашки. Надо полагать, ему и соседке?

Он вернулся в коридор и постучал в дверь соседней комнаты.

— Доброе утро. Пойдемте пить чай, а то остынет.

Вышла девушка лет двадцати, в свитере и лыжных брюках, протянула ему узкую ладонь:

— Тоня. Вы наш новый сосед?

— Да, — снова смутился Антон, вспомнив, как он невольно стал свидетелем ее утреннего туалета. — У меня сахар есть, хлеб и консервы.

— Богато живете, — засмеялась она, показав ровные зубы. И, тряхнув челкой, сказала — Пойдемте. Что же вы стоите?

Он пропустил ее вперед, прошел следом за ней на кухню и, усевшись за стол, наблюдал, как она ловко режет хлеб, как наливает в чашки чай. Не оставляло ощущение, что все это он уже когда-то видел, словно в другой своей жизни или во сне, — заснеженные деревья за окнами, девушку в свитере с вышивкой на груди, синие чашки с белыми цветами, тонко нарезанное сало на тарелке со щербатым краем…

— Как вас зовут? Вы так и не представились? — Глаза у нее были серые, грустные, словно где-то в глубине души сидела боль.

— Антон. На заводе работаете?

— Да. Я до войны в Москве жила. Сначала попала на окопы, а потом в эвакуацию. Вы к нам надолго?

— Как дела повернутся, — улыбнулся он, заметив, что Тоня не решается притронуться к угощению. — Ешьте, не заставляйте вас уговаривать. Скоро на работу?

— Не, — она осторожно откусила от бутерброда и убрала ладонью упавшие на лоб волосы. — Мне в ночную сегодня. Я лаборанткой, на сталелитейном. Печи ведь не останавливаются, иначе «козел» будет.

— Что?

— «Козел», — засмеялась она, — застывший кусок металла. Тогда надо печь охлаждать и выбивать его, ломать футеровку.

— Спасибо. — Допив чай, он отодвинул чашку и встал, расправив под ремнем складки гимнастерки. — Распоряжайтесь продуктами, я обычно поздно прихожу, а то могу и задержаться надолго.

Она кивнула и приоткрыла рот, как будто хотела что-то спросить, но потом, видимо, передумала и пошла закрыть за ним двери…

В комендатуре стоял кислый, прогорклый запах дешевого немецкого табака, солдатского лота и оружейной смазки. Показав Сушкову на лавку у стены, старший патруля ушел.

Переводчик сел, вынул из кармана платок, вытер вспотевшую голову. Как нескладно все получается, теперь из-за служебной ретивости коменданта, проявляемой им в период пребывания здесь высокого гостя из Берлина, придется потерять драгоценное время. А потом пока дохромаешь от комендатуры до явки, да еще оглядываясь — не топает ли кто за тобой следом, пока поговоришь с Прокопом, пока вернешься домой. Так и не заметишь, как пройдет половина ночи.

Выспаться сегодня явно не удастся, а утром опять тащиться в замок на службу. И больным не скажешься, немцы этого не любят. А так иногда хочется отдохнуть, забыть обо всем, забыть свои страхи и сомнения, спокойно вытянуться на кровати с папиросой в зубах и поблаженствовать, бездумно глядя в потолок.