Станислав Китайский - Поле сражения

– Чё ж, милок, я-то рассказать-то могу? – участливо спросила Анна Михайловна, усаживая меня на скамеечку. – Я об ём так и не знала ничего. Он комсомольцами туты-ка командовал, а я ужо мужняя была. Вот читать он нас учил. Бандиты-то, когда налетели, он, Илья Кондратьевич, на пожарную вышку залез и палил оттоль из ружжа. Други все убежали кто куды, а его ранили там. Пытать стали. Он – молчать. Срубили они возле церкви, вот где клуб теперь, листвень сухую, сучья обрубили подлинней, привязали его на энти сучья. К ставне этой лошадь припрягли и бегом по селу. Жалели его все, да кого сделашь? Так и пропал… Сам-то он не здешний был, прислали откель-то.

Я рассказал ей, что мне нужно.

– Была, была у него невеста-то. Была, – согласилась Анна Михайловна. – Несколько разов приезжала сюды, на ликбез к нам приходила, за последним столиком сидела. Хотели наши деуки отвадить её, да только не вышло ниче: он к ей тоже нежничал… Звать-то? Как не помнить? Тёзка моя была, Анной звали. А вот фамилии не помню. Учительшей дразнили, и всё.

– Много тёзок у вас, – сказал я.

– Не говори, паря! Во всей деревне, считай, все деуки если не Анна, то Марея, вроде поп помешался на них… Давай-ка сбегам к Насте Капустиной (вот Насти тоже ишшо водились), у них Илья-то Кондратьевич на постое стоял. Она его ишшо всё женить на себе мечтала, а куды она ему – баба деревенская? Она должна про учительшу ту помнить.

Анна Михайловна крикнула дочери в избу, что она «чичас», и повела меня к Насте. По дороге всё сравнивала теперешнюю жизнь с ранешней, говорила, что умирать неохота, так как совсем по-людски всё сделалось и не то упрекала молодых в том, что всё им легко, не то завидовала им.

Бабка Настя поила в ограде телёнка. Была она, не в пример Анне Михайловне, гладкая и белотелая, в рыжих, будто подвитых волосах седина незаметная, по переносью веснушки, как у пятилетней, зубы частые и белые.

– Проходи, проходи, подружка, я вот… Замучилась с этими тварями, пропасти на них нету…

Фамилии учительши бабка Настя тоже не помнила. Старухи вспоминали про учителя всё – и какой он был ладный, и как ходил, и как говорил, а про невесту не знали ничего.

У меня были с собой фотокарточки той Тарасовой, на которую указал Бобров, и новосибирские снимки. Я спросил у старух, не похожа ли «учительша» на какую из них.

Бабка Настя глянула на фотографию молоденькой Тарасовой и крутнула головой – не та. А когда взяла новосибирский снимок, вдруг вся аж подалась вперёд, глаза, бывшие цвета мыльной воды, сделались стальными, расширились, вся она подалась назад.

– Чё с тобой, деука? – всполошилась Анна Михайловна.

– Да это ж… сказать боюсь. Глянь-ка, Анна, этож бандитка та, Черепахина.

Но бабка Анна бандитки не помнила.

– Черепахина как есть! – уже утвердительно сказала баба Настя. – Я уж у неё в ногах валялась, чтоб отпустила Илюшу. Ноги ей целовала. Век не забуду падлу такую!

Как Черепахину, личность с фотографии признали многие.

Мне было противно смотреть на это холёное лицо, вспоминать её лживые рассказы, было стыдно, что повесил портрет рядом с машаринским. Собрал в кучу все записи и снимки и отнёс в милицию.

Как велось следствие, не знаю, но когда оно закончилось, я получил возможность ознакомиться с делом.

Пожилой следователь в сером штатском костюме, очень внимательный и пытливый, в лёгких очках с золотыми дужечками, положил передо мной два толстых фолианта и побарабанил по ним бледными пальцами.

– Вся жизнь и приключения Анны Георгиевны Зуевой-Черепахиной. Понимаете, она ничего не скрывала, все выкладывала с каким-то даже пристрастием. Мне показалось, что есть в этом что-то нездоровое, самоистязание, что ли?.. Я своё дело сделал. Всё остальное – решит суд. Могут даже и не определить меру наказания, если найдут возможным применить давность. Могут учесть постановление ВЦИКа, гарантирующее жизнь и свободу бандитам, добровольно сложившим оружие.

– Разве она не бандитствовала, пока могла?

– Нет. Банды свирепствовали ещё больше года. Да и потом вплоть до коллективизации давали о себе знать. А она больше к оружию не прикасалась и никакого вреда советской власти не причиняла. Но успела она не так мало… Присвоила чужое имя…

Я полистал дело и нашёл описание, как Черепахина стала Анной Петровной Тарасовой.

Анна Георгиевна пришла в себя оттого, что кто-то лил ей воду на пересохшие губы, и обжигающие холодом струйки сбегали по шее на грудь.

Она открыла глаза, увидела перед собой мокрые губы Ивашковского, его отёчное небритое лицо и рачьи – за стеклом очков – зрачки. Глотнула воды, прошептала «хватит» и снова закрыла глаза. В левом плече горела рана. Она попробовала шевельнуть пальцами и не смогла. Неумело наложенные бинты резали шею и давили грудь.

– Мы где?

– В лесу.

– Почему же ты шепчешь?

– Не знаю, – громко сказал Ивашковский, и собственный голос показался ему противным.

– Позови фельдшера.

– Убили его.

– Многих убили?

– Тридцать семь человек потеряли.

– А Дуганов?

– Чай пьёт.

– Позови.

От полковника несло самогонным перегаром. Он недавно прибился к её отряду вместе с несколькими повстанцами. Это были опустившиеся, вечно пьяные люди, давно махнувшие рукой на все человеческие условности. В отряде они попытались вести себя дерзко и независимо, позволяя себе хамство по отношению даже к ней, Черепахиной. Двоих пришлось пристрелить, а Дуганову указать место. Больше из рамок они не выходили, но смотрели косо, дожидаясь, когда Дуганов займет её место и можно будет начать прежнюю развесёлую жизнь.

– Дайте мне водки.

Дуганов торопливо развинтил флягу и подал ей. Она отпила глоток не морщась, как пьют воду.

– Сейчас поезжайте в Приленск и привезите врача.

– Да как же? Я…

– Не будьте бабой, полковник. Мы остановимся на Струнинской заимке. Езжайте!

Ей сделалось хуже, она закрыла глаза и снова провалилась в темноту.

Дуганов неохотно засобирался, взяв себе в помощь десяток своих «гвардейцев». Ивашковский догадался, что тот вряд ли захочет вернуться в отряд, и доверительно сказал, что найдёт его под землей.

– Ты болван! – сказал ему полковник уже из седла. – Смотри тут!

Ивашковский приказал срубить две длинные жерди, на них укрепили шинели, жерди прикрепили к седлам и положили на эти носилки Анну Георгиевну.

Банда шагом поехала дальше в лес, где верстах в пятнадцати от места последнего привала стояла заимка, на которой они не раз отсиживались.

Всю дорогу Анна Георгиевна бредила.

Ивашковский смотрел на её красивое горячечное лицо, время от времени перегибался с седла, чтобы поправить изголовье или дать попить.

«Вот умрёт она сейчас…» – думал он.