Станислав Китайский - Поле сражения

– Простите, Валерий Яковлевич, никак не пойму, зачем вам всё это нужно?

Её чёрные глаза пытались прочитать на моём лице что-то такое, что я мог бы знать, но скрываю до поры. Этот взгляд, настороженный и пытливый, заставил меня вспомнить предположение Чупалова о страшной цене, какую пришлось ей заплатить за жизнь тогда, на Струнинской заимке, и на секунду я даже уверился в этой догадке и понял, что она не скажет мне ничего об этой цене и что даже наедине она едва ли вспоминает о ней. Я смутился и начал мямлить что-то о дипломе, о преемственности поколений и о белых пятнах родной истории.

Она снисходительно слушала, а потом перебила:

– Это несерьёзно. Ребячество какое-то. Как материал для дипломной работы – это я понимаю. У вас есть с собой записи?

– Нету.

– Жаль. Я просмотрела бы их, тогда легче было бы разговаривать. Мне надо знать, что вас конкретно интересует… Чаю хотите?

– Можно, – согласился я.

Она прошла на кухню и забрякала там посудой.

Я оглядел уютную, стерильно чистую, как это бывает только у одиноких опрятных старушек, квартиру, обставленную богато и со вкусом. Позавидовал библиотеке – стеллажи занимали всю стену. На полках в алфавитном порядке стояли собрания сочинений классиков, пестрели разноцветными переплётами одиночные тома, массивно возвышались словари и справочники. По подбору книг трудно было определить круг интересов и занятие хозяйки. Скорей она собирала всё, что предлагали книжные прилавки. На пианино лежали раскрытые ноты. В углу пучил стрекозий глаз телевизор. Стояли вазоны. На стене – длинная и узкая гравюра изображала набережную Петербурга. Гравюра была хорошая: Остроумовой-Лебедевой.

Я подумал, что Анне Петровне не одиноко здесь. Наверное, она даже любила побыть одна.

– Вы давно из Приленска? – спросила хозяйка, появляясь с маленьким палехским подносом.

Я ответил. Она поставила на столик две чашечки, наполнила их густым пахучим чаем, принесла варенье, сухарики и уселась напротив меня в неглубокое мягкое кресло.

– Значит, вы – племянник Бутакова. Никогда не сказала бы. Вот разве рост… Дремучий у вас был дядя. Молчун, тугодум, помнится, он даже был неравнодушен ко мне… Господи, как давно это было!

Я достал из бумажника и протянул ей письмо дяди, что хранилось в маминой шкатулке.

Она без тени улыбки прочитала его, вздохнула, потом поднялась, прошлась по ковру и молча остановилась у окна, глядя на слепой дождик, что шумел внизу по листве.

Была она маленького роста, в меру полненькая, но не обрюзгшая, как это случается с низкорослыми женщинами в старости, лицом свежая – больше пятидесяти даже из зависти не дашь, подвитые волосы крашены в каштановый цвет, губы подсвечены лёгкой помадой. В позе её было что-то от известного портрета Ермоловой, но не думаю, чтобы она специально работала под него.

Вдруг она резко повернулась, быстро подошла к столику, уставилась на меня угольно-чёрными без блеска глазами, и в уголках рта её собрались злые сеточки незаметных прежде морщин.

– Зачем вы тревожите всё это? – тихо спросила она. – Я давно всё забыла. Прошло сорок лет. Я совсем другой человек. Зачем вы заставляете меня страдать?.. Простите. – Она всхлипнула. Теперь я был полностью уверен, что Чупалов прав. Острая неприязнь к ней родилась во мне. «Не по её ли вине и погиб отряд? Иначе чего бы ей так расстраиваться?.. – думал я. – И живёт, не горюет!»

Через несколько минут лицо её было снова спокойным и даже приветливым.

– Я не хотел сделать вам больно, – сказал я. – Я не знал…

– Пустое, – перебила она. – Просто нервы. Сидите, сидите… Так о чём вы хотели спросить меня?

– Я хотел всё об отряде… Но, может, лучше в другой раз?

– Нет, отчего же? Давайте сразу. Только что я могу рассказать? Фамилии перезабыла, даты, которые вам, как историку, нужны, тоже забылись. О себе рассказывать нечего. Таких, как я, были сотни. Все тогда воевали… – она помолчала. – Вот разве о Машарине? Но и о нём я знаю мало. Он был воспитанным человеком и никогда о себе ничего не рассказывал. Могу только так, личное…

– Я бы очень хотел! – обрадовался я, надеясь, что если разговор начнётся, то обойти гибель отряда уж никак ей не удастся.

Она призадумалась, хмыкнула, снова стала серьёзной, прошлась по комнате, остановилась на прежнем, видимо, любимом, месте у окна, и, не глядя на меня, сказала:

– Видите ли, дело в том, что я любила Александра Дмитриевича… Пусть не покажется вам смешным, но я люблю его и сейчас. Сейчас, может быть, даже больше, чем тогда. Хотя, казалось, больше было некуда. Ушло всё мелочное, житейское, осталось только светлое, прекрасное… Ведь необязательно, чтобы вас любили, главное – чтоб любили вы… Это удивительный был человек. Ничто не принесло мне столько страданий, как любовь к нему, и ничто так не помогало мне в жизни… Видите ли, я, наверное, из числа тех женщин, для которых любовь – начало и конец всего на свете… Думаю, вы меня понимаете? Есть что-то в вас такое… Я говорю о той любви, которая не кончается со старостью, а может, по-настоящему только и начинается. Мир тогда открывается по-другому… Вас никогда не удивляло, что лучшие строки о любви написаны людьми далеко не молодыми – Гёте, Шекспир, Толстой?.. Но я отвлеклась?

– Нет, нет, продолжайте, – торопливо попросил я. – Так редко говорят.

– Да… Я тогда и сама не знала, что так люблю его. Мир без него для меня опустел. Все потеряло смысл: борьба, погода – всё… Не подумайте, что я прожила монашкой. Я и замужем была, и поклонников имела, всё было. Только всё проходило мимо, как вот дождик за окном… Может, ещё чайку?.. А вы документы посмотрите пока. – Она подошла к секретеру, достала небольшую пожелтевшую книжечку.

Это был комсомольский билет образца 1921 года, отпечатанный на упаковочном картоне. Я уже видел такие. В билет была вложена пожелтевшая бумажка. Я развернул её и прочитал:

Удостоверение

Дано сие тов. Тарасовой Анне Петровне в том, что она с июля 1918 года по август 1922 года активно участвовала в революционной борьбе в Приленском уезде Иркутской губернии.

С 5 июля по 10 декабря 1919 г. была связной подпольной организации, с 10 декабря по 25 февраля 1920 г. сражалась в партизанском отряде Приленского партизанского фронта.

После разгрома Колчака была избрана председателем уездного женсовета.

Является одной из первых комсомолок в уезде и бойцом ЧОНа.

Все вышеуказанное надлежащими подписями и приложением печати удостоверяется.

Я начал было списывать документы, но Анна Петровна остановила меня, сказав, что я могу взять их в свой музей, коль они уж так необходимы мне.

Она справилась со своими воспоминаниями о былой любви, сделалась снова властной и рассудительной.