Станислав Китайский - Поле сражения

Анна Георгиевна пожалела, что согласилась присутствовать при казни, так как никто из порядочных людей не явился. Даже Силин, которому по службе надлежало быть здесь. Ей не с кем было перекинуться словом, и она нетерпеливо ждала окончания этого представления.

В душе Анны Георгиевны не имелось обычной женской жалости к обречённым. Они представлялись ей театральными злодеями, носителями всех мыслимых и немыслимых пороков, не способными не только страдать, но и элементарно испытывать боль. Много раз она с любопытством наблюдала, как простолюдины спокойно переносят физическую боль, и была убеждена, что им и смерть не страшна. В детстве, обучая её стрелять воробьев из монтекристо, отец сказал на её вопрос, не больно ли воробушкам: «Ну, какая у них боль? Это тварь бессловесная, боли у ней нет». Убежденность этой фразы постепенно переносилась Анной Георгиевной на всё, что не принадлежало к её «я». Окружающие, кроме близких, были для неё чем-то вроде травы или деревьев, или тех же воробьёв, которых даже можно любить до тех пор, пока они не причиняют беспокойства.

И всё-таки ей было неприятно находиться здесь, и чем больше это ощущение охватывало её, тем высокомерней цедила она сквозь ресницы орущую толпу.

– Смирна-аа! – подал команду Красильников, сияя удивлёнными глазами. – К пле-чу!

Шестьдесят короткостволых кавалерийских карабинов близоруко глянули на измождённых смертников.

– Отомстите за нас! – крикнул Тарасов.

– Да здравствует власть Советов!

– Вставай, проклятьем заклеймённый…

– Пли!

Толпа ахнула в один голос, пошатнулась, чей-то высокий дискант рванулся в небо:

– Роднинь-каай!..

– Пли!!

– Аааа! Ооо! Ооаа! – ревела толпа.

С большевиками в уезде было покончено.

Солдаты наскоро закидали ров комками глины, построились и затопали обратно к тюрьме. За ними проехали на конях Красильников, Черепахин и Анна Георгиевна, спокойная и властная.

– С-сука поганая! – сказал дед Игнат Фролке. – Ишь, как смотрит.

– До всех доберёмся, – сказал Фролка.

– Ррра-зой-дись! – проехали казаки.

Родные убитых остались поголосить и поровней сделать руками холм, припадая к непривычно длинной косой могиле.

Остальные потихоньку расходились, замешкались только те, кто хотел потом рассказать соседкам, как плакали жёны и матери. Ребятишки подбирали стреляные гильзы и свистели в них.

Вдруг в городке сначала тихо, потом всё нарастая низким звуком, загудел на звоннице колокол:

– Бамм! Ба-амм! Баммм!

Тревожно и жутко было слышать этот звук, не улетавший ввысь, а катившийся по земле волною, чтобы разбиться здесь о Моряну и застыть на лицах людей.

– Бамм! Ба-амм! Баммм!

– Никак пожар? – всполошилась нарядная бабёнка из зрителей. – Ой, побегли, горим!

– Да не ори! По убиенным звонят, – перекрестился дед Игнат.

– Нет, нет – пожар! Народ зовут. Побегли!

Многие из тех, что ушли от Моряны раньше, были уже у церкви. Задирали кверху головы, гадали, кто этот смельчак, взявшийся отзвонить убитых, признавали в звонившем отца Анисима и ахали:

– Осрамил батюшка священный сан – на колокольню сам попёрся!

– Поп рехнулся. Вот беда!

Подскакали к церкви казаки, закричали, призывая звонившего слезть, но тот не мог их услышать.

– Бамм! Ба-амм!

Треснул выстрел.

– Слезывай!

Обрюзгший бородатый поп в синем подряснике бил и бил в большой колокол, не видя и не слыша, что творится внизу.

Толстомордый безусый казак, похожий на бурята, видно, из забайкальских гуранов, выстрелил из карабина в малый колокол.

– Дзинннь! – отозвался на удар пули колокол.

Отец Анисим удивлённо взглянул на него, а потом посмотрел вниз, на паперть.

– Что-о? Страшно-оо? То-то, ироды! – закричал поп сверху. – Бог услышит! Не простит разбою! Трепещите, нечестивые!

– Бамм! Баммм!

– Тресь! – хлестнул выстрел.

– Баммм… ммм…

Сложившись перочинничком, отец Анисим дошёл до края подколокольного настила и кувыркнулся вниз.

– Аааах!

– Бей, бабы, казаков!

– За мной, рысыо-уу!..

Сбили казаки двух баб, ускакали.

К мёртвому попу не пробиться.

Быть беде. Нечто можно стрелять по божьему храму?

Не к добру это. Тяжкий грех.

Не продержится долго эта власть. Судный день грядёт. Готовьтесь, люди!

Кончалось в Приленске лето восемнадцатого года. Проплакали ненастья – после ненастья три ненастья, ударили утренние заморозки – после инея три инея. И пошла гулять по окрестностям ровная румяная осень.

Началась она в огородах у журавлиных колодцев, запахла спелой огородиной – укропом, вымахавшим в пояс, капустным горьким листом, белобокими огурцами на сопревших навозных грядах, терпким запахом буйной картофельной ботвы.

Прошлась осень по росистой поскотине под трубный, далеко слышный рёв скотины и задержалась на опушке леса, меняя травы зелёные на коричневые, а листья на жёлтые, в каплях ртутной росы. Вон и боярка кроваво закраснела в лиловой листве, вспыхнула червонными флагами осина, затемнели чёрной зеленью сосны.

Пустеет в это время городок. Все, у кого есть пашни, на жатве. Косят, жнут серпами, складывают в аккуратные крестцы и суслоны тяжёлые, приятно-увесистые снопы, возят их на высоких возах к ригам и овинам.

Ещё недельку, две, и застрекочут на гумнах молотилки, заухают тяжёлые цепы, запахнет сладким свежим зерном, и первые телеги, гружённые тугими холщовыми кулями, потянутся к пристани. Прогнутся под кривыми ногами грузчиков трапы и настилы, закричат, пробуя голос, приказчики, и степенные лоцманы начнут в деталях обговаривать нонешний, по погоде, нрав ленских порогов и отмелей.

А пока пристань почти безлюдна. Рабочие приготовили посудины в путь и теперь батрачат на заимках у крепких мужиков, зарабатывают пропитание на зиму. Бабы с ребятишками – по ягоды, по грибы подались, оглашая ближние леса протяжными, веселящими душу окриками.

Жизнь в городке текла по давно заведённым правилам, со своими маленькими радостями и большими заботами, и только маячившие то тут, то там вооруженные солдаты напоминали, что где-то, чёрт знает где, идёт война. А может быть, она уже и кончилась – пока-то сюда дотянутся новости!

Александр Дмитриевич похудел, будто перенёс тиф, и висками совсем побелел. В первые дни после расстрела заключённых он ни с кем не хотел говорить, почти не выходил из своей комнаты, а если и выходил, то сразу шёл на реку, садился на круглый камень-валун и подолгу смотрел на светлеющую осеннюю воду.

Но постепенно острая боль за погибших по его, как он считал, вине товарищей зарубцевалась, остыла. Здравый смысл и потребность действия брали верх.

Обстановка была сложная. Люди таились друг от друга, боясь попасть под расправу. Бывшие совдеповцы притихли, никто и не вздохнет громко. Об организации отряда сейчас нечего и думать. Население не поддержало бы его, а скитаться по тайге, терпя холод, голод, изнывая от собственного бессилия, совершая разве только мелкие налёты на деревни, чтобы запастись съестным – не имело смысла. Крестьянин посчитал бы отряд враждебным. Надо готовить крупное восстание по всей Лене, а это требовало времени, связей, большой осторожности, а главное – людей, людей, подобных комиссарам, то есть таких, каких в крае не было.