Станислав Китайский - Поле сражения

Вдруг где-то далеко в городке тяжело ухнуло, будто обломилась и рухнула в воду огромная тысячепудовая льдина, и сразу затрещали выстрелы.

Ольга Васильевна вскочила с постели, быстренько накинула халат и побежала к Саше.

Сын торопливо одевался.

– Я никуда тебя не пущу, Саша, – сказала она. – Ты не посмеешь оставить меня. Они убьют тебя. Не пущу.

– Я посмотрю только…

– Нет. Эти пьяные казаки отомстят. Ты никуда не пойдёшь.

Александр продолжал одеваться, но стрельба прекратилась так же внезапно, как и началась.

– Ложись, Саша. А завтра уезжай куда-нибудь. Хоть на охоту. Ты же любил когда-то. Птица уже взматерела… И когда только кончится этот содом!

– Действительно, кажется, подрались меж собой казачки, – сказал Александр. – Иди, мама. Я не пойду никуда.

– Я посижу с тобой, всё равно ты не спишь. Всё ходишь, ходишь… Разве так можно жить, Саша? Я уже старуха, мне хочется понянчить твоих детей. Как только наступит тишина, оставим эту Сибирь, уедем в Воронеж, приведём в порядок имение и будем жить. Там Россия. Там нет такого безобразия.

– В России, мама, такое творится… Нет больше твоей России с берёзками и пастухами-Лелями. Берёзки сожжены в паровозных топках, а пастухи командуют эскадронами. Разруха, голод, смерть. Вот так. У нас здесь по сравнению с Россией тишь и благодать. Ты не беспокойся, мама, всё идёт как надо. И со мной ничего не случится.

– Дай бог. Тяжело мне, Саша. И тебе, вижу, тяжело. И казаков тех тебе жалко. Да вот видишь, какие они – друг в дружку стреляют. Могли и тебя… В церковь бы тебе сходить, помолиться, легче стало бы, да службы завтра, наверное, не будет. Отец Анисим, говорили, заболел… А та девушка… как?

Александр усмехнулся.

– Мы с ней почти незнакомы. Она у нас в мастерских работает.

– Ну и хорошо, – отлегло у Ольги Васильевны от сердца. – А ты завтра на охоту сходи. Развейся немного.

Отец Анисим действительно был нездоров. Когда утром Черепахин лично пришёл приглашать его в тюрьму для совершения последней исповеди верующих заключенных, поп полулежал в кресле и опухшими пальцами ловил расплясавшихся на рукаве синего подрясника крошечных танцовщиц.

– Ишь вы, феи иерусалимские! – ласково удивлялся он грациозности, с которой те ускользали меж пальцев. – Ишь, шалуньи…

– Вторую неделю запоем пьёт, – сокрушенно объясняла попадья, морща тонкие, до красноты выщипанные брови, – я же говорила вам…

– Дайте ему немного водки, пройдёт, – посоветовал Черепахин.

Конечно, поп в таком виде не годился ни к чёрту, но другого в Приленске не было, другой сбежал от совдеповщины в Монголию, а без священника нельзя. Не тот случай. Надо показать, что совершается не спешное убийство, а казнь законная, по решению властей и милости Божьей.

Худая попадья принесла водку, отец Анисим выпил, как воду, не поморщившись, зажмурил глаза и застыл надолго.

– Отец Анисим! – резко позвал Черепахин. – Да проснитесь же! Поп открыл глаза, удивленно вытаращился на поручика, взмахнул растопыренной пятерней, как на курицу: «Кышшш!» Но видение не исчезло.

– Господи, – взмолился поп, – феи одолели, а тут ещё этот сукин сын объявился. Кыш, сатана!.. Остановиться надо, – сказал он себе, – допился! Матушка!

– Здесь я.

– Прогони этого мерзавца и щей тащи!

– Слава богу, – перекрестилась попадья, – коль щей запросил, к завтре отойдёт.

– Не к завтра, сейчас надо, – сказал Черепахин.

– Смотри-ка, заговорила ослица Валаамова! – изумился поп. – Нечто не приблазнилось?

– Никак нет, отец Анисим, – сдерживаясь, сказал Черепахин. – С нуждой к вам. Арестованных исповедать надо и казнь благословить.

– Чего? – закричал поп. – Исповедать? Благословить?

Он вдруг замолк, надолго задумался, глядя в пол мутными и дикими глазами, потом перевёл дух и сказал:

– Не могу. Исповедать бы надо, да не могу. Дух зловредный от меня исходит, неприлично сие. А благословлять не желаю! Именем Божьим подлость прикрыть задумали? Ну нет уж!

И он сложил огромный кукиш и протянул его Черепахину.

– Ты чё несёшь, Анисим Данилович? – вскрикнула попадья. – Окстись!

– Цыц! – рявкнул поп. – Я пьяный есть, но я не прохвост. Безвинных убивать нет моего благословления. Бог накажет вас, душегубов. С амвона прокляну окаянных!

Черепахин резко повернулся и пошёл к двери.

– Одумайся! – кричал ему вдогонку поп. – Я же крестил тебя, сукина сына! Душу свою пожалей! Пропадёшь!

«Чертовщина, – ругался по дороге Черепахин, – всё не как у людей! Добрые попы из пулемётов кропили красную сволочь, а этот святого играет! Надо написать митрополиту, чтобы проучили образину пьяную».

Пришлось заменить попа безголосым дьяконом.

Красильников, взвинченный ночным взрывом в казарме, упрямством местных начальников и инцидентом с Машариным, торопился закончить расстрел и убраться отсюда. Утром он потребовал дополнительных арестов, чтобы немедленно рассчитаться за покушение на жизнь станичников, но Черепахин с Силиным убедили его, что бомбу взорвал кто-то из его же казаков, успевших до одури надраться самогону и устроивших меж собой драку. К тому же взрыв не причинил никому вреда, поскольку граната взорвалась под окном и в казарме только высадило стекла.

– Я не собираюсь губить здесь казаков из-за вашей любви к большевикам! – кричал атаман в ответ на просьбу не торопиться с казнью. – Сейчас же расстреляю всю тюрьму и уеду. А вам не поздоровится, голову даю!.. Я всё расскажу!

Казаки разделяли его нетерпение, хотели живее добраться до какой-нибудь деревни, где нет начальства и можно основательно опохмелиться и порезвиться. Они лениво слонялись по тюремной ограде, дожидаясь, когда солдаты закончат копать на месте расстрела ров.

Наконец оттуда пришёл солдат и доложил, что всё готово.

Арестованных вывели, построили.

Красильников прошёлся вдоль шеренги, пересчитал.

– Двадцать восемь, – сказал он Черепахину.

Тот утвердительно кивнул.

– А может, и комиссаров сюды пристроим, заодним чтоб?

– Комиссаров отправим в Иркутск, – зло сказал Черепахин.

– Ну, хрен с тобой, – согласился Красильников. – Поехали!

Казаки погнали узников к подножью ближней горы Моряны.

Возле горы народу много – с утра милиционеры ходили по избам, собирали.

Завидя казаков и шедших меж конными смертников, бабы истово закрестились:

– Помилуй их, Господи, и спаси!

– Даруй им жисть человеческую.

– Заступись, Пресвятая Дева…

– Так и надо их – с корнем! – чтоб знали.

Злые до бледности стояли в толпе мужики. Только ребятишки носились, лезли повыше на гору, ожидая увидеть что-то необычайное, любопытное до жути.

Заголосили родственники местных совдеповцев.