Станислав Китайский - Поле сражения

– Он самый, – сказал Черепахин. – Смотри, как бы тебе не отвечать тут…

– Здесь живёт моя… моя невеста, если угодно, – объяснил Машарин, – а эти скоты решили изнасиловать её. Я потребовал удалиться, они подняли стрельбу.

Осмотрев комнату, Красильников и сам понял что к чему.

– А почему вы без мундира, господин штабс-капитан? – уже примирительней, но всё же крикнул атаман. – Откуда знать казаку, что перед ним офицер?

– Военный обязан вести себя прилично не только в присутствии офицера. А какой наряд носить, позвольте мне самому знать… Вам, кажется, рановато присвоили звание.

– Контрразведка, – шепнул атаману Черепахин.

– Так бы сразу и сказал, – буркнул Красильников. – Уберите отсюда эту падаль! – кивнул он уряднику на убитых. Посмотрел на забившуюся в угол Нюрку, на обморочную старуху, добавил: – И прекратить безобразие в городе! Чёрт вас побери, кобелей! Пошли.

– Я останусь здесь, Андрей, – сказал Машарин.

Черепахин кивнул. Изба опустела. Под окном казаки грузили на телегу убитых. Матерились. Грозились сжечь за станичников весь этот поганый городок. Солдаты поддразнивали их и хохотали. Наконец всё смолкло.

Пришедшая в себя Тарасиха стала молиться на уцелевшие образа. Нюрка беззвучно плакала.

– Вот что, невеста, – сказал ей Машарин, – утрите слёзы, приведите себя в порядок и выйдите. Дело есть.

Он выпил в сенях из ушата ковш ледяной воды, плеснул себе на лицо и сел на крыльце подождать Аню.

Та вышла не скоро, бледная и молчаливая. Слушала, что говорил ей Машарин, не глядя на него, покусывая губы и всхлипывая.

– Значит, побег завтра ночью. Утром узнайте у отца всех надёжных людей и расскажите ему наш план. Всё. Завтра после обеда я зайду и поговорим обо всём подробно. И успокойте мать, она совсем не в себе. Всё будет хорошо. До завтра, Анечка.

Выйдя за ворота, Машарин увидел на другой стороне улицы парня, ждавшего, видимо, его ухода. «Ухажёр Анин, – догадался Машарин. – Хорошо, что он опоздал».

В сумерках Александр Дмитриевич не мог разглядеть лицо парня, но в позе его было столько ненависти и решимости, что можно было подумать – сейчас он швырнёт камнем в соперника.

Это был Фролка Бобров.

На купца Фролка точил зуб особо. Скажи Нюрка, что тот на самом деле пристаёт к ней, как болтали бабы, Фролка ещё несколько дней назад, не задумываясь, пальнул бы в него из спёртого у пьяного солдата карабина. Но теперь карабина нет. Чёрт дёрнул Фролку заикнуться о нём Нюрке, она тут же сбегала к Веньке Седыху, соседу Бобровых, и выложила всё.

– Ты вот что, парень, – не замедлил явиться к нему Венька, – гони винтарь и не вздумай трепаться, куды дел. Скажи утопил, если вспросит кто. Это, парень, смерть и тебе и мне. Понял?

Фролке жалко было карабина, но против Веньки не попрёшь. Веньку боязливо слушалась вся улица, у него так: сказано – сделано. Говорит, глазом не мигнёт, чугунная морда невозмутима, а сгребёт кого за грудки, рубаха так в кулаке и останется – здоровый! Как-то по спору дела на него мужики навалили семь кулей пшеницы, и он влеготку затащил их по гнущемуся трапу на баржу. Буянил Венька редко, а теперь жена и вовсе отучила его куражиться; чуть что, сразу по щеке его. Он хоть какой хмельной, в момент остывает и смиряется: пошли домой, мать! Но кроме неё, никто над Венькой власти не имел.

Фролка слазил на вышку, принёс карабин.

Венька выдернул затвором один за другим все пять патронов – красноватых, манящих, с острыми обмеднёнными пулями. Покатал пальцем на ладони, вздохнул и снова вщёлкал их в магазин. Посмотрел на свет ствол, зачем-то подул туда и мягко закрыл затвор. Когда Венька возится с железом, оно в его чугунных пальцах кажется живым и беззащитным.

– Хорошая штука, – сказал он. – За полверсты сохатого свалишь… А больше ничего такого у тебя нету?

– Не-е.

– А у дружков твоих? По целковому за штуку отвалю. Закормите девок пряниками.

– По целковому! – хмыкнул Фролка. – Они, поди, рублёв по тридцать.

– Дура ты. Найдут, на месте расстрел. За вас болею.

– А тебе зачем?

– Сказал, сохатых стрелять.

– Это из нескольких ружей сразу? А я-то, дурак, подумал… Тогда лучше пулемёт. Согнать зверей в стадо, и пошёл!

– Ты не болтай. А за пулемёт я бы тебе и четвертную не пожалел.

– Жила ты, Венька. Четвертную! Я его тебе и даром отдал бы, только нету.

Фролка полез в подпечье и вытащил оттуда завёрнутые в тряпицу две круглые, похожие на кедровые шишки, бомбы.

– Вот возьми, рыбу глушить. Здорово глушит, если в омут швырнуть. А если в казарму, так солдатов двадцать уложит.

– Эти штуки, парень, на вес золота! – обрадовался Венька. – Только ни гугу!

– Куда там! – фыркнул Фролка. – В воскресенье с крилоса в церкви базлать стану. Нашёл дурака.

– Матри, Фролка, дело не шутейное. Попадесси на воровстве оружия, головы не сносить.

– Я, Веня, с головой красивше.

– Не больно ты с головой, раз решил купца хлестануть. Не в купце дело, парень. Вон у них солдатов сколь да милиция. Всё у них, и власть и сила. А у нас кто – ты да я?

– Это точно, – подтвердил Фролка, – только если собрать всех пристанских да остальных, то и у нас не меньше будет. Думашь, не вижу, что зачастили к тебе, кто и в дружках никогда не ходил? Не косись. Понимаю: охотиться одному несподручно.

– Заруби, Фрол, ничего ты не видел и ничего не знашь! Понял? Придёт час, созову и тебя. А до той поры никому. И никаких глупостев, еслив не хош беды. Задумать чего, со мной вперёд поговори.

– Эх, Венька, что-то больно много у меня начальников. Поделиться с кем, чё ли? Каждый, что твой поп, учить собирается. Как дитё!

– Дурака научишь! Говорят те, не игрушки! Вот так, парень. К дружкам присматривайся, с кем можно водиться, а кого и поостеречься… Вот и весь тебе сказ.

После этого разговора Фролка стал жить как на иголках. Дедку Мокея, у которого учился медничать, изводил пением «Интернационала», отбивая такт паяльником на дырявой кастрюле. Пел не громко, но голосина у Фролки такой, что его и в треть на десятой улице слышно. И дедка Мокей боязливо оглядывался на окна, ужом шипел на певца.

– Не глянется? – удивлялся Фролка. – Это правильно. Ты же буржуй, дедка, у тебя мастерская, почитай, как у самого Машарина, а эта песня каждому буржую – острый нож.

Дедка крутил во все стороны совиной головой, как бы отыскивая сходство прокопченной клетушки с мастерскими пароходчика, и обиженно спрашивал:

– Ты чё, Фролушка, какой я буржуй? У меня олова же купить не на чё.

– Это значения не имеет. Мастерская есть? Есть. Значит, буржуй. И потому тебе революционная песня не нравится.

– Да я не к тому. За неё ить и повесить могут. Песня-то большевиковская.

– Вот то-то! – победно заключил Фролка. – А большевики кто? Те, кого больше. Ты один, Машарин один, а нас много.