Станислав Китайский - Поле сражения

Солдаты повязывали головы чужими сорочками, жались потными спинами к горячим бокам лошадей.

– Давай команду уходить, пока красные не одумались, – сказала мужу Анна Георгиевна. – Сколько нас осталось?

– Десятка три, не больше.

– Мог бы и сосчитать поточнее, – недовольно заметила она, не глядя на него.

– Сейчас, – с готовностью согласился он и только потом понял, что этого делать не следовало. В конце концов не так уж в этом бою он себя и скомпрометировал, минутная его слабость вряд ли была замечена, а командир всё-таки он, не она. Но сосчитал людей – тридцать два человека. Транспортные средства: одиннадцать лошадей и подвода. Патронов почти не осталось. Он распорядился уложить раненых в сани. Остальные, держась за стремена всадников, побрели по узкому наезженному зимнику в лес, туда, где в сорока трех верстах была небольшая деревенька.

– Обсушить бы людей надо, – сказал Анне Георгиевне рослый всадник.

– Обсушим, на привале разведём костёр.

Черепахин ехал впереди и сделал вид, что ничего не услышал. Потом оглянулся и увидел усталое, по по-прежнему прекрасное лицо жены, хмурую решительную рожу рослого солдата, измученные лица пеших.

«С такими навоюешь! – подумал он. – Надо оставить их в деревне и подаваться в Приленск. Ничего ещё не кончено. Пленных у меня больше не будет!» Он тут же поймал себя на том, что хочет бросить солдат не потому, что они уже небоеспособны, – приодень их в деревне, накорми, выдай по обойме патронов, и они снова готовы в бой – а потому, что рослый солдат сейчас ближе Анне Георгиевне, чем он, и достаточно тому остановить её где-нибудь в бане и сказать «пойдём!», и она пойдёт, с-сука бесхвостая. Пристрелить бы сейчас обоих.

Он представил себя после всей этой заварухи одиноко стоящим на перекрестке ликующего по случаю победы города – без гроша в кармане, в поношенном мундире – никаких видов на будущее, и ни жены, ни друзей («Друзья – это для гимназистов, а когда тебе под сорок, какие друзья?»), – никого! И на миллионное приданое рассчитывать тогда нечего. Нет, надо обеими руками держать эту бабёнку. В конце концов, может быть, он придумал, что любит её? Заведёт хорошую мягкотелую любовницу, а то и не одну… И пусть живёт себе, как хочет, а он тоже не лыком шит…

Дорога петляла в хмуром бору меж стройных сосен, прикрытых шапками тяжёлого белого снега. Виднелись редкие заячьи петли, будто рогулькой натыканные следы косуль, а вот прошли осторожно – след в след – матерые волки, прошли недавно, кони зачуяли запах, встревожено зафыркали. Вот дурье, подумал Черепахин, по ним стреляют – не фыркают, а волчьего следа боятся. Он повернулся к жене, показал следы:

– Волки.

Она молча кивнула. Видимо, думала совсем о другом.

Во время боя Машарин стоял на берегу и курил. Высокая добротная шапка чуть сдвинута к затылку, воротник перекрещенного ремнями полушубка поднят, из него торчит заиндевелая борода, глаза будто спокойные, но пляшут, играют в них зелёные чёртики – холодные, жестоко-трезвые. Ноги в подзакатанных пимах стоят крепко. На груди бинокль, в такой мороз штука бесполезная – чуть поднесёшь к глазам, сразу запотевают, покрываются радужной пленкой маленькие отглазные стеклышки. Да бинокль и не требовался: на гладкой ленской равнине бой разыгрывался, как на настольной скатерти в детской – одни бежали, другие догоняли, всё шло, как и было задумано.

Горлов стоять вот так спокойно на месте не мог. Энергично бил морозный воздух сухим кулаком, матерился, кричал не слышные никому команды и, обращая к Машарину лихорадочные глаза, с злобным восхищением приговаривал:

– Нет, ты посмотри на бабу! Видишь бабу? Чёрт, а не баба! Эх, залегли наши!.. Режь постромки, на одном гони!.. Тьфу! Уйдут ведь!

Машарин не слушал его, курил.

– Слышь, командир? Посылай в обход! Кончим чистенько!

– Люди устали, – возразил Машарин, – намерзлись, а сегодня ещё на Приленск идти… Эти уже не враги. Солдаты разбегутся, а Черепахин куда денется? Пошатается по тайге, сам придёт.

– Ты что, жалеешь их?

– Жалость здесь ни при чём, – нетвёрдо ответил Машарин. Он видел, что и Анне Георгиевне, и Черепахину удалось уйти невредимыми, и неожиданно для себя посочувствовал им, вернее, ей одной: тяжело будет. Может быть, действительно надо было взять её к себе, хорошая ведь женщина и любит его, по-настоящему любит, в этом он не сомневался, и ему, наверное, удалось бы убедить её в своей правоте… – Хотя, знаешь, Горлов, жалеть людей иногда надо, – добавил он.

– Врагов жалеть?

– Не все там враги. Большинство, как овцы в лесу.

– Нет, враги! – крикнул Горлов. – Подставь-ка им лоб! Жалееть… Стреляй всех! Правда выше жалости!

– Тогда нас с тобой тоже надо расстрелять. Оба царские офицеры, оба служили Колчаку… Так пол-России перестрелять придется.

– И хрен с ней! – весело сказал Горлов. – Зато никакой сволочи не останется.

Короткий бой закончился. Партизаны, вытирая шапками пот с лица, брели по снежным бороздам обратно в посёлок, что-то кричали друг другу, иные шли молча, с достоинством, как после сделанной на совесть работы. На сани грузили раненых и убитых. Колчаковцев не брали. Этих подберут жители.

– Дешево достался нам посёлок, – сказал Горлов Машарину по дороге к бывшей управе, – семь человек всего потеряли. Не считая раненых.

Машарин промолчал.

– За Приленск придется заплатить побольше. Там гарнизон, сам говоришь, больше трехсот штыков.

– Хорошо бы взять его вообще без боя.

– Это каким же образом? Драться будут, как звери… Ты, кажется, крови боишься?.. Плюнь, ты ж боевой офицер!

– Очень дорогая это вещь – кровь человеческая, Горлов. Не годится нам строить будущее на крови. Погубить человека – погубить целый мир, неповторимый мир. Сколько людей, столько и философий, сказал бы мой знакомый прапорщик Силин. Врач за больного месяцами бьётся со смертью, и чем безнадежней больной, тем больше прилагает он сил и стараний. А мы с тобой легко планируем, что положим под Приленском около ста человек. Сто неповторимых миров.

– Завёл шарманку! Иди в толстовцы или в штундисты. Какого хрена попёрся в борьбу?

– Чтобы тебе, Николай Степанович, размахнуться было труднее, – улыбнулся Машарин, – ты же всегда так думаешь?

– Не всегда. Было время – думал. Расчетливый ты, Машарин, только злости в тебе нет на мировую буржуазию, а без злости в нашем деле никак нельзя. Злость человека в кулак собирает, не дает ему раскиснуть, удаль от злости появляется, и тогда – море по колено! А в тебе и удали нет. Посмотришь, с виду мужик как мужик, а на деле – тёплое масло. Не лупил тебя в детстве мастер штангенциркулем по башке, не голодал ты, не гнул спину по двенадцати часов на дядю – вот и добренький, жалеешь всех. А я не жалею. Себя не жалею и других не жаль. Погиб – слава тебе, а выжил – честь! Я на жизнь особо не рассчитываю, найдёт где-нибудь меня пуля, но пока живу, пощады от меня не жди. Я знаю, за что погибну. Вон их, – он показал на кучку ребятишек, выползших с санками на бугорок, – их мытарить уже не будут. Учись, работай, живи – и никто тебе не хозяин. Не ударит, не крикнет. Матери не надо в прислуги наниматься, и сестре в проститутки идти незачем. Им злость, которая меня по свету гоняет, уже не нужна будет. А мне она – во как – нужна!