Станислав Китайский - Поле сражения

– А силы партизан? – обеспокоенно спросил капитан.

– Порядка двух рот. То есть вы будете иметь двойное превосходство.

– Весёленькое Рождество наступает! – пропел Силин.

Все разом отрезвели и принялись обсуждать план будущих действий.

Черепахин заметно растерялся и больше молчал. Капитану, казалось, наплевать на всё – в Усть-Кут, так в Усть-Кут, а в Иркутск ещё лучше. Ложечников переводил глаза с одного говорившего на другого, стараясь пристать к чьей-нибудь точке зрения, и не знал, кто тут прав. Наконец все согласились с Машариным.

На следующий день из Приленска в разных направлениях поползли санные обозы, увозя мерзнущих, плохо одетых солдат. Иногда их догоняли, а иногда им попадались навстречу штатские верховые, в мандатах которых значилось грозное слово «контрразведка». Куда торопились и зачем, спрашивать не полагалось.

Анна Георгиевна нервничала. С детства приученная вставать рано, она поднималась ни свет ни заря, плескалась под умывальником, натягивала черное суконное платье и, не зная, чем заняться дальше, шла на кухню, тыкала Настю носом, заставляя по нескольку раз переделывать одно и то же. Настя видела, что барыня бесится с жиру, и не перечила, всё исполняла, как сказано, поджав губы, прищурив глаза и не говоря ни слова.

– Чего ты молчишь, как онемелая? – с деланым спокойствием спрашивала хозяйка.

– А чё говореть? Всё равно скажу не как вам надо.

– А ты говори как надо!

– Вот я и молчу.

– Ну и молчи! – Анна Георгиевна небрежно швыряла на стол, что было в руке, и энергично уходила в гостиную. Там останавливалась возле окна. Наружная рама намерзла до синевы, нигде ни щелочки, чтобы посмотреть на улицу, и это стесняло Анну Георгиевну, как будто она была заперта в ящике.

Она не умела и не хотела жить будущим, жизнь ей нужна была сегодня, сейчас. Но кругом царила промерзшая скука, и выхода из неё не было. Несколько раз Анна Георгиевна порывалась уехать в Иркутск, забыть всё и начать жить набело. Но для этого у неё не было средств. Прииски по-прежнему не давали ни копейки, а последовать совету Дмитрия Александровича и продать их она не решалась, знала: наличность утечёт меж пальцев, и когда-нибудь она останется снова нищей, а если прииски останутся у неё, то тысяч двести ежегодного дохода ей будут обеспечены, если она даже пальцем не вздумает пошевелить, чтобы расширить производство. В то, что Машарин рано или поздно станет её мужем и всё можно будет передать в его крепкие руки, она уже почти не верила. Он начал откровенно избегать её, выдумывая разные поездки и занятия. Воспоминания о нём чуточку успокоили Анну Георгиевну, свет лампы уже не раздражал и сумерки за окном не мнились могильной темнотой. Сейчас она пойдёт к нему…

Размечтавшись, она не слышала, как в гостиную вошёл муж, и, только увидев в окне отражение его белой, с подтяжками, сорочки, вздрогнула, но сдержалась и примирительно спросила:

– Ты уже на службу?

Он наклонился, поцеловал её в затылок, вздохнул.

– Надо, дорогая, надо. Пойдём пить чай.

– Вчера опять играли?

– Какая игра? Не до игры сейчас, Анечка. Да и Саша уехал к Ложечникову. Тоже служба – не позавидуешь.

– Как уехал? – не поняла Анна Георгиевна.

– Ты совсем не слушаешь меня, Анечка… Ладно, ладно не сердись. Пойдём завтракать. Всё будет хорошо.

«Вот и сходила! – подумала Анна Георгиевна. – Хоть бы вечер скорее». Она знала, что целый день будет мыкаться по дому, не сможет ни читать, ни рукодельничать, скучая по живому делу, а потом придёт Силин, если тоже никуда не уехал, и будет читать ей лекции по философии, которой она не понимает, а в сумерках придёт Ивашковский, теперь вхожий в их дом, выпьет водки и будет играть грустные итальянские мелодии, всё время намереваясь упасть к её ногам и мокрыми губами прошлепать любовное признание. А она будет слушать музыку и думать о Машарине… Скорей бы вечер.

В столовой стол уже накрыт. Настя в белом фартучке стояла возле буфета, сложив руки на животе, и бестрепетно глядела в лицо хозяйке. Ты можешь ещё поиздеваться надо мной, говорил её взгляд, ничего, я потерплю, но придёт и мой черед, и тогда ни-ко-му не спущу.

– Может, я сегодня задержусь, так ты не волнуйся, – сказал Черепахин жене, – неспокойно кругом, военное положение обязывает.

«Как же, станет она о тебе беспокоиться! – сказал Настин взгляд. – Ей бы только Машарин зашёл, да меня куда спровадить!..»

– Если задумаешь прогуляться, я, скорей всего, буду на телеграфе.

– Хорошо, – отозвалась Анна Георгиевна.

Телеграф теперь сам собой сделался рабочим кабинетом Черепахина. Днём и ночью стрекочущий аппарат выблевывал узкую ленту с одними и теми же категорическими словесами: организовать, разбить, уничтожить. Но, несмотря на эти приказы, сообщения с фронтов шли самые нерадостные. Красные теснили Колчака и продвигались к Иркутску с устрашающей быстротой. Партизаны контролировали север губернии. Чехи соблюдали нейтралитет, не желая ввязываться в прямые бои с красными. Японцы играли в наблюдателей.

Положение в уезде с каждым часом становилось всё неустойчивее. Андрей Григорьевич требовал из губернии подкреплений, но войск у генерал-квартирмейстера, видимо, уже не было.

На второй день Рождества Черепахин отбил самую тревожную телеграмму за всё время своего правления:

«8 декабря 1919 года. Управляющему Иркутской губернией.

Партизанами Зверева заняты деревни Турука, Кинюшино, Омолой и др. Отряд капитана Колодезникова разоружён в Посадской солдатами поручика Голякова, который и увел оба отряда к партизанам. Капитан Колодезников убит. Увезено 2 пулемета, 350 винтовок, обоз с продуктами и 500 тысяч денежного фонда».

Через три дня аппарат отстучал последнюю телеграмму:

«11 декабря. Представитель контрразведки Машарин прислал из Жилагово нарочного: к пристани подходят партизаны. Срочно выезжаю с сотней на помощь».

Когда выехали за городок, поднялась пурга, и, хотя дуло в спину, в мире сделалось холодно, пустынно и одиноко. Взявшие было с места ходкую рысь лошади перешли на шаг, замохнатились и вязли в сугробах. Кавалеристы, натянув на головы башлыки и прикрыв нижнюю часть лица шлыками, так что виднелись одни только глаза, ежились, прятали руки в карманы, ругали про себя и погодку, и начальство, и всю эту службу, в рот ей дышло… Надо же в такой мороз переться чёрту на рога.

Анна Георгиевна сидела, как маленькая копёшка, на сером машаринском скакуне, которого Александр Дмитриевич разрешал ей брать для верховых прогулок. Холода она почти не ощущала – тунгусские камусы выше колен, доха собачья, шапка беличья, под дохой полушубок – хоть в сугроб кидай. В поездку она собралась, предположив почему-то, что Александр Дмитриевич снова ранен и лежит в крестьянской избе неперевязанный, лишённый всякого медицинского ухода.