Станислав Китайский - Поле сражения

– Перепутал! Ей-богу, перепутал! – катается Степан.

Заражённые смехом Степана, заржали остальные мужики, завизжали у костра бабы, Нюрка хохочет, ложку изо рта вытащить не может.

– Чего ржёте? – кричит не вставая Фролка. – Ни хрена вы не понимаете. Я его, может, как брата чмокнул. Интернационализм называется, дуры. Ясно?

– Ой, ты, боже мой! – вытирает слёзы Домна. – Осатанел парнишка. Ой-ха-ха-ха!

Посыпались скабрезные вопросы Кольке. Тот сердится, шуток не понимает.

– Ну, хватит, пошли, мужики! – командует старшой.

Фролка хочет встать и не может – руки и ноги как не свои, до живота не дотронуться. Встал кое-как на четвереньки и выполз наружу. Тряхнул по-лошадиному головой, гавкнул на баб, поднялся и неохотно пошёл за мужиками. Нюрка смотрит ему вслед: смешной, веселое кому-то счастье достанется.

Через три дня за ним приехали. Притрусил верхом сам Улаханов и с ним знакомый милиционер из Приленска. Завидев верховых, Фролка сразу догадался, что это по его душу, кинул на плечо литовку и пошёл к балагану.

– Почему же ты мне не сказал, что тебя мобилизовали? – укоризненно спросил Сократ Болдонович. – Подвёл ты меня, парень. Теперь будут говорить, что дезертиров прячу. Нехорошо.

– Хорошего мало, – согласился Фролка. – Надо было говорить, нету, мол, и баста. И вам бы хорошо, и мне ладно.

– Собирайся, собирайся! – прикрикнул милиционер. – Возиться тут ишшо со всяким!

– А ты не лайся, Прокопьевич, а то я, теперь человек военный, тебе не подвластный, могу и дослать куды следует.

Послать милиционера подальше Фролка не задумался бы, но здесь собрались все покосчики, и ему не хотелось материться при Нюрке на прощание. Полез в балаган и стал покорно собираться.

Сократ Болдонович разговаривал с покосчиками, а получалось вроде с милиционером.

– Понимаю, тяжело вам. Не молодые все, сил тех нёту. А молодёжь вот воевать берут. А с вас и спрос небольшой, работайте потихоньку. Денег всех не заработаешь, а здоровье одно. Не спешите, успеете.

– Так вы же нам не подённо платите!

– Харчишек бы приказал доставить, хозяин. За крупой чё потянешь? Мяса бы. Или хошь ружьё дал, мы бы и сами добыли.

– Нельзя ружьё давать, – сказал Улаханов, – указ вышел – ружья у мужиков забирать. Вот начальник в улусе с десяток собрал, – показал он на милиционера.

– Это какой же дурак выдумал?

– А чтобы партизанов не плодить, – сказал милиционер.

– Ну и дуры. В партизаны кто захочет, тот и с топором пойдёт, – сказал, появляясь из балагана, Фролка, – Нюрк, подь-ка сюды на минутку.

Нюрка без слова отошла к нему в сторонку.

– Люблю я тебя, слышь? – сказал он. – А тот, по ком сохнешь, с Черепахиной путается. Не хотел говореть, да вот вышло. Я вернусь скоро. Наслужу я им. Будешь ждать?

Нюрка пришибленно молчала.

– Если чё, угроблю его, точно говорю. Ну, бывай! – Фролка вскинул голову и пошёл к балагану.

– Бери в седло, Прокопьевич, – сказал он милиционеру, – чё я пешака пойду столь верст? Не арестант же я, солдат, за тебя кровь проливать буду.

– Дойдёшь, – сказал милиционер.

– Ну, не скучайте! – крикнул Фролка покосчикам и пошёл по травянистой дорожке невысокий, с засохшей ромашкой в картузе.

– Пропадёт парнишка, – вздохнула Домна.

– Шибко хорошая парнишка, – поддержала её Дора, – жалко, однако, будет.

– Вот сволочь, – сказал Степан в адрес хозяина, – насчёт жратвы так и не заикнулся. Не спешите! А у нас дети на суседей оставлены. Пошли косить!

Нюрка смотрела, как исчезают в зелени леса всадники и Фролка между ними, но не они занимали её сейчас. Мир как будто перестал существовать – с его солнцем, шумом листвы, голосами птиц и людей.

– Пойдём, пойдём, Нюра! – трясла её за рукав Марья. – Вернётся, никуды не денится твой рыжий…

Когда с покосом управились, Нюрка потребовала расчёт.

– А то поработай ещё, – предложил Сократ Болдонович (работников он всегда рассчитывал сам).

Нюрка отказалась. Улаханов долго щелкал костяшками счёт, перекидывая их с одной стороны на другую, потом тряхнул ими, сказал:

– Двадцать три рубля, восемь пудов хлеба, туес масла. Хватит?

– Я же три месяца с лишним работала, – сказала Нюрка. – Вы обещали десять пудов.

– Ты хорошо работала, но не четыре месяца, как договаривались, а три и полторы недели. Вот тебе ещё пять рублей за хорошую работу. На будущий год обязательно приходи ко мне. Ты девушка справная, работящая. Сейчас хлеб как раз отправляю в уезд, садись с ними, до самой избы довезут.

Дорогой Нюрка даже всплакнула. Не от того, что заработала мало, а от того, что вроде обманули её: деньгами дали больше, а хлеба недодали, а деньги ноне совсем подешевели. Да ещё этот Бобер со своими сплетнями, не дававшими ей покоя всё время. Сколько раз ревела за балаганом. Бабы жалели, утешали, думали, по Фролке сохнет: плюнь, не стоит того! Девка ты ладная, хоть и перебили парней, а всё найдётся для тебя.

– Не надо плакать, зачем плакать? – успокаивал и возница бурят. – Кого дивить, дочка? Каждый год нас обманывают, привыкли уже никак…

На следующий по возвращении в Приленск день Нюрка встретила в лавке Матрёну, кухарку Машариных. Обхаживала она её и так и этак, а когда вышли вместе из лавки, спросила, как бы между прочим:

– А правду болтают, будто твой молодой хозяин с Черепахиной снюхался.

Матрёна удивлённо посмотрела на неё.

– Ты чё, девка, с ума сдурела? Кто болтат-то?

– Фролка Бобров говорел, будто ты сказывала.

– Да ты чё, грех с тобой? Вот наврут-то! Никогды ничё не говорела. Дура я, чё ли?

– Значит, правда.

– Какая правда? Ну, ходют они друг к дружке, нечто нельзя? Господа они как-никак, у них всё по-своему, не наш брат. А такого чё за ними не замечала. И не говори никому, и не слушай! Вот истинно те говорю – не болтала я!

– А мне-то чё, пускай хороводятся. Я так, для интересу.

Но Матрёна помнила ещё сплетни про то, что Лександра Митрич вроде обжимал эту деваху, в другой раз, глядишь, прокукует она ему кукушкой ночной, пропала тогда сытая кормушка, и Матрёна готова была на Евангелии клясться, что ничего такого никогда не случалось.

– А этот рыжий-то с чего выдумал? Кобелина проклятый. Наврал, всё наврал! Как есть кобель! – Матрёна ругалась, а сама пытливо смотрела на Нюрку немигающими коровьими глазами: верит или не верит?

Нюрка поверила. Аж просветлела вся.

Когда провожали пароход и чёрт дёрнул Нюрку выскочить с этими гостинцами, Матрёна порадовалась за свою осмотрительность. Подошла к Нюрке, угостила орешками, спросила про мать:

– Опеть, слыхала, болеет она?

– Болеет, но не так уж.

– Лесандра Митрич-то денег тебе, поди, отвалил? Он не скупой. Ты толь проси поболе.

– Это за что же? – вспыхнула Нюрка.