Станислав Китайский - Поле сражения

– Пьёшь, на деньги ты пьёшь, – поправил его Голяков. – Так вот, я требую, чтобы ты немедленно прекратил попойки и занялся делом. Иначе я твою шайку ликвидирую. А дело такое: захватывай обозы с оружием, благо их много сейчас, и надёжно прячь до поры.

– Ты мне не указ, – сморщился Антонов. – Я свободный анархист. Не люблю, когда меня учат.

– Не кипятись, товарищ Антонов! – вмешался Горлов. – Никто ликвидировать тебя не собирается.

Антонов Машарину не понравился.

В губернии Черепахина ценили, и в этом была некоторая заслуга отдела контрразведки, возглавляемой Машариным. Но что-то неладное сделалось в его семье. Андрей Григорьевич видел, как жена делается раздражительной и злой без видимых побуждений, и он тоже злился. В этой трудной жизни он должен быть деловитым и жестоким не потому, что ему хотелось быть таковым, а потому что обстановка требовала. Если будешь помягче, то придётся уступить место другому. Андрею Григорьевичу хотелось иметь дома тихую пристань, где всегда ему были бы рады, нежно любили бы и создавали атмосферу понимания и участия. Поэтому он всё больше тянулся к Анне Георгиевне, проявлял излишнюю ласковость и когда не надо бы этого делать. Но чем настойчивей выражались его чувства внешне, тем холоднее и ироничней становилась она. И тогда пришла ревность.

Он перестал торопиться домой, вечерами заворачивал в трактир, садился за пустой столик и тяжело оглядывал публику щупающим недоверчивым взглядом. Если хмелел, то подзывал скрипача Ивашковского. Томились, стонали в груди скрипки чьи-то просветлённые страдания – прекрасные и возвышенные, и Андрей Григорьевич был благодарен чуткому инструменту за тонкое понимание его собственных переживаний. Он слушал, расплескивал по стаканам вино и давал выпить скрипачу. Пил мокрогубый Ивашковский и рачьим заискивающим взглядом прилипал к мундиру Черепахина.

– Ваше благородие, возьми меня в гусары, – просил он.

Черепахин не слушал его. Он искал в себе ноты прекрасных страданий, но их уже не было, и чтобы вызвать их, он запевал красивым надтреснутым голосом полузабытый романс:

Щемящее страдание не приходило. Тогда он отряхивался, как будто трезвел, и твердо проходил по уже пустому залу к выходу.

Дома он вставал перед кроватью жены на колени, ронял тяжёлую голову и плакал. Слова нежные, небывалые сами срывались с его языка и горячили кровь, и он сатанел от вина и этих слов и лез целоваться, но Анна Георгиевна прогоняла:

– Идите спать, вы пьяны!

Полтора года назад он знал, зачем женился на ней. Он знал, что рано или поздно её миллионы окажутся в его руках – и это было всё, на что он рассчитывал. Ни о какой любви тогда не было и речи. Он знал её небезупречное прошлое и принципиально не хотел замечать его. И вот теперь…

Соперника он искал везде и в каждом. Придуманных соперников отвергал одного за другим и только единственного не мог отмести – Машарина, хотя для ревности именно здесь он не видел повода. Машарин не льстился к Анне Георгиевне, не рассыпался мелким бесом, как, допустим, Силин, вёл себя с ней буднично и соблюдал расстояние. Но что-то необъяснимо уверяло Черепахина в причастности Машарина к его горю.

Жене он никогда не говорил о своих терзаниях и полагал, что она не подозревает о них. Пусть думает, что муж мается общей неустроенностью в делах, пусть относит всё за счёт служебных неприятностей, только бы не узнала о ревности – тогда пропадёт и скорое богатство, и ещё возможная взаимная любовь.

Но Анна Георгиевна знала всё.

На совместную жизнь с Андреем Григорьевичем она смотрела теперь как на неприятное, но временно необходимое неудобство, которое легко терпеть только потому, что с ним можно покончить в любую минуту. Отцовское наследство было уже фактически в её руках, не сегодня завтра оно начнёт давать прибыли и сделает её первой дамой Сибири. Тогда она станет свободной. Хотя вряд ли она решится уехать из Приленска, пока тут будет Александр Дмитриевич. Всё существо её тянулось к нему.

Она ходила к Александру Дмитриевичу и днём, и оставалась ночевать, как бы нарочно афишируя свои с ним отношения. От него Анна Георгиевна ничего не требовала, кроме одного – свиданий. Иногда она замечала, что становится в тягость ему, и тогда её охватывало отчаяние.

– Хочешь, возьми себе в любовницы эту тёлку, я скажу ей – придёт. Что хочешь делай, только будь со мной.

– Это невозможно, – отвечал он.

И она понимала, что это невозможно, и страдала.

В сентябре, когда стынет в Приленье светлое и грустное бабье лето, Машарин снова собрался на Север. На этот раз пароход тянул баржу с воинским грузом, предназначенным для дальнего гарнизона, и для охраны его было выделено подразделение солдат.

День был воскресный. На пристани собрался народ. Пришли родственники отъезжающих, за ними притащились досужие мещане и бездельничающие солдаты. Бабы и девки щелкали ядрёные орешки нового урожая, нарядные старики дымили самосадом, солдаты тёрлись к бабам, зубоскалили.

Черепахины тоже пришли на пристань. Андрей Григорьевич был бодр и даже весел, похлопывал панибратски Машарина по крепкому плечу, советовал не лезть под партизанские пули и не шибко жеребячить в попутных селах.

– Главное – шли побольше информации. Рогов тобой доволен. Пишет: светлая голова!

– Служба есть служба, – уклончиво ответил Машарин.

– Вы только не задерживайтесь долго, – попросила Анна Георгиевна. – Я скучать буду.

Сказала она это просто, без тени кокетства, и Андрей Григорьевич, ловивший теперь каждый их взгляд, каждое слово, подумал: нет, между ними ничего нет. Ему сделалось хорошо, он с любовью посмотрел на жену.

«А ведь они подходят друг другу, – вдруг увидел Черепахин, – верно ведь, подходят!» Он засмеялся и легонько привлёк к себе жену.

– Не скучай, тут и без него у тебя поклонников хватит!

Когда пароход дал протяжный гудок, покатившийся по светлой осенней реке легким стеклянным шаром и Машарин уже направился к трапу, из толпы вынырнула бледная от собственной смелости Аня Тарасова и, подбежав к Александру Дмитриевичу, протянула ему горошистый узелок с домашними гостинцами.

– Вот… туты-ка… на дорогу… мама… – лепетала она, вдруг вспыхнув так, что аж слёзы закапали. Отвернулась быстренько и убежала прочь.

– Держи её! – кричали с парохода.

– На баржу её! Веселей солдатам будет!

– Ишь, засвербело! Ха-ха-ха!

– Ай да казачка!

«Убью я её, – спокойно подумала Анна Георгиевна, – когда-нибудь всё равно убью!»

Умом она понимала, что Машарин не может любить эту тёлку, но оскорблённая её гордость заставляла ненавидеть эту девушку. Она не видела ни как Машарин помахал Нюрке горошистым узелком, ни как убрали трап, только когда пароход отчалил, она заставила себя поднять руку и слабо покачать ею.