Станислав Китайский - Поле сражения

– С чего же он застрелился, если умным был?

– Не любят у нас умных людей, дочка. Всегда найдём способ избавиться. Кто сопьётся, кто застрелится, кого на каторге сгноят. Всегда так было… Нечего нам делать здесь. Все продам и уедем. Так не хочешь в Америку, Саша? Я завтра в город, мог бы потолковать с кем надо… Ну, как знаешь. Жёнка Черепахина напросилась со мной. Наследство хлопотать хочет… Вам из города чего привезти?

– Книг, папа, – сказала Катя. – Саша перечитал всё, что было.

– Да стоит ли? Через неделю все уедем…

«Уеду, уеду к чёртовой матери, как только чуть потеплеет, – уговаривал себя Силин, тыкая окурком в студень. – Уеду, если только не получу пулю в затылок, уеду. А пулю получить надо бы, чтобы знал, мерзавец, как соваться не в своё дело!»

– Наливай-ка ещё, Клеопатра! Или как там тебя?

– Я уже говорела. Евлампия мы, ваше благородие.

– Чего? Евлампия? – Силин поднял тяжёлую голову, взглянул на хозяйку пьяным весёлым глазом. Она показалась ему значительно лучше, чем два часа назад, когда волостной старшина определил его сюда на ночлег. «Чисто у неё, ваше благородие, тихо, детей нету, и сама податливая», – вспомнились слова старшины. – Евлампия… Ты что, из духовных, что ли?

– Скажете тоже! Из крестьян мы. Тутошние.

– Мы… Ну, наливай. А с чего ты раздобрела так, Евлампия? Прямо кустодиевская купчиха.

Евлампия делано смутилась, оправила кофтёнку, накачанную до треска могучей грудью, взглянула масленым глазком на маленького офицерика, засмеялась:

– Так состругнуть лишнее некому. Покойный муж потолстеть не давал. А тут тридцать второй годочек, а уже шестую зиму одна.

– Это мы поправим, – сказал Силин и опрокинул в рот стакан желтого, с привкусом сыромятной кожи самогона. – Стели, Клеопатра.

«Ах, как это всё надоело! – подумал он. – Эти вдовы, этот самогон, эти грузди и капуста… Уехать! Доберусь до Приленска и уеду!»

Но он знал, что никуда не уедет, пока там будет Анна Георгиевна, и скверно усмехнулся над своей решимостью.

«Её бы сюда вместо этой лошади, – сказал он себе. – И я согласен остаться навечно в этом клоповнике».

Ему вдруг до тонкой боли в сердце захотелось увидеть Анну Георгиевну, но до Приленска была добрая сотня вёрст, и прапорщик лениво махнул рукой.

– Стели!

– Постлано уже.

– Оперативно! Ну, садись. А то мысли всякие в голову лезут. Только думать нам ни к чему.

– Да я уж прилягу. Устала чей-то. Разе немножко только…

Силин вдруг отрезвел, представил, как завтра опять надо под наганом заставлять крестьян везти в уезд хлеб, и забивать на мясо последнюю скотину, и как дети будут стоять в снегу на коленях и просить его не забирать у них Зорьку, рыжую со звездочкой на лбу корову, единственную их кормилицу, а мужики будут ворчать что-то о красных. И Силину стало жалко ушедшего хмеля. Он со злостью опрокинул в себя стакан самогону и, зажевав его кислой капустой, сказал, стукнув кулачком по столу:

– Уеду!

– Воля ваша, – растерянно сказала хозяйка, – только куды же на ночь глядя?

– Молчи, Клеопатра. Это я так. Пошли спать!

Под утро он уснул, и ему снилась длинная белая дорога, отобранный у мужиков хлеб на санях, а за санями, вся в белом, легко шла по снегу Анна Георгиевна.

К марту Мишарины переехали в Иркутск. Ольга Васильевна обошла весь дом, трогая пальцами свежие обои и блестевшие краской косяки – все было сделано добротно и чисто. Заново отполированная мебель излучала надежный вишневый свет, медь сияла, люстры смеялись от ясного электричества – хорошо! На кухне незнакомая кухарка спешно готовила обед. Ольга Васильевна хотела распорядиться, чтобы Саше готовили скоромное, но решила раньше посоветоваться с ним. Он спал, утомлённый дорогой, на диване в своём кабинете, и ей стало жаль будить сына. Она поправила сползший плед, подняла с пола газету и долго сидела рядом с ним, мечтая о предстоящей жизни. «Все будет хорошо. Все будет хорошо», – несколько раз повторила она про себя и с удивлением почувствовала, что нет в мыслях уверенности. Она стала пристально вглядываться в лицо спящего сына, и вдруг ей показалось, что этот большой, седеющий мужчина с болезненно жёлтым лицом вовсе и не её сын и она его не знает, а её Сашенька остался где-то далеко – желтоволосым голенастым мальчиком, которого дразнили Сохатёнком; остался в том прекрасном, что она называла жизнью. И она стала уверять себя, что любит его так же, как и тогда. Она старалась вызвать в душе к спящему ту теплую волну, которая охватывала над его постелькой, когда хотелось плакать от любви к маленькому пухлогубому человечку и через него ко всему миру. Но теперь ничего этого не было. «Ах, Господи! Что это мне в голову лезет?» – пожурила она себя, вытерла пальцами лицо, поднялась и пошла дальше обследовать свое гнездо. Но успокоиться в этот день так и не смогла. Потом дни пошли своим порядком и думать о всяких глупостях стало некогда.

В эти дни на Большой и Амурской улицах творилось невообразимое: из всех закутков сюда стекались бывшие и настоящие тузы, разнаряженные в парадные мундиры с орденами и лентами под распахнутыми шубами. Офицеры спешно гладили заштопанные мундиры, барышни выскребали из старых баночек засохшие румяна и нанизывали на пальцы дареные кольца с фальшивыми камнями. Ещё великий пост, а настроение пасхальное: шапки в гору – победа-а!

Газеты крупными шрифтами кричали об окончательном разгроме большевиков за Уралом: в плен взято более десяти тысяч красных, захвачена вся большевистская артиллерия, Волжская флотилия в руках доблестной белой армии, трофейные бронепоезда идут на Москву. Большевикам конец! Да здравствует Верховный правитель России адмирал Колчак!

Городские власти и частные лица давали в честь победы пышные обеды и ужины. Хмельные гимназисты горланили на перекрестках «Боже царя храни!».

– Вы слышали: Ленин со своими комиссарами сбежал в Швецию!

– Нэх жыють чехи!

– Эс лебе Аустриа!

– Урра Антанте!

– Бе-елых акаций гроздья душистые…

– Ать-два! Левой! Левой! – восемнадцатилетние новобранцы бьют о брусчатку мостовых коваными американскими ботинками: в Мос-кву, в Мос-кву!

Цена машаринских приисков неуклонно ползла вверх, как ртутный столбик термометра под мышкой тифозника. Старик куражился и дулся на деловых собраниях, вгоняя то в жар, то в холод кандидатов в покупатели, от души хохоча над ними дома.

– Ох, дураки, ах трутни безмозглые! Как завтра дадут по ж…е мешалкой этому Колчаку, вот уж поскребут лысины! И Черепахина дура. Говорю ей: загоняй недвижимость, пока не поздно, – ни в какую! Ну, пусть как знает…

Вечера у Машариных были заняты – их приглашали повсюду. Дома оставался только Александр Дмитриевич. За солидные гонорары врачи находили у него всё новые болезни, чем приводили в ужас Катю с Ольгой Васильевной и в восторг Дмитрия Александровича.