Сергей Борзенко - Огни Новороссийска [Повести, рассказы, очерки]

Через несколько минут колонна свернула с дороги и пошла напрямик по неубранному полю ржи. Сзади, из леса, в котором мы только что находились, взвилась зеленая ракета — сигнал, что мы ушли. Немецкая артиллерия тотчас перенесла огонь вправо, в сторону падения ракеты. Эхо от взрывов перекатывалось по верхушкам деревьев, но снаряды или не долетали, или перелетали через колонну.

— Берегите ходули. При отступлении главное ноги, того, кто их разотрет, бросят на дороге, — напомнил мрачный голос из темноты.

Преодолев несколько километров бездорожья, въехали в тревожно сказочный лес. Узкую дорогу размыли дожди, над ней сплетались ветви деревьев, из земли выглядывали омытые водой белые корни. Машины ехали как бы в темном туннеле, иногда вклинивая во мрак синие полосы затемненных автомобильных фар.

Что было впереди — никто не знал.

Колонну нагнал всадник, сидевший на неоседланной запаленной лошади.

— Эй вы, славяне, где командир полка?

— Я комиссар дивизии, — сказал Куранов.

— Фашисты задали деру из Гайсина… Прекратили движение на всех дорогах… Видимо, боятся нашей ночной атаки.

— Вы кто такой? — недоверчиво спросил Куранов.

— Вы, что, не узнаете меня, товарищ комиссар? Красноармеец третьей роты Максимушкин. Вы меня сегодня от расстрела спасли. Наша рота ворвалась в город, меня поранили, а потом отступила, а меня жители спрятали. Они мне и лошадь достали и дорогу показали, как только драпанули немцы… Видать, кровь свою пролили мы недаром, убежали на ночь фашисты из города!

— Значит, оставили Гайсин! — обрадованно воскликнул Старков. — Нам только это и надо. Наша задача была сковать немцев в течение дня.

На рассвете выбрались из леса, увидели на опушке подбитый броневик и опрокинутые грузовые машины.

Перед нами, как из тумана, возникло село. На околице его встретили красноармейцев из других отходивших полков, увидели бойцов мотоциклетного полка, одновременно с нами безуспешно атаковавшего Гайсин с противоположной стороны.

Доехали до Гранова — маленького провинциального местечка — и нашли там штаб корпуса. Связисты торопливо сматывали провода, снимали шесты, на трофейные немецкие автомобили, выкрашенные серой краской, грузили пишущие машинки и чемоданы с личными вещами офицеров.

Куранову по первое число влетело от командира корпуса — генерал-майора Волоха и полкового комиссара Гаврилова. Он молча выслушал нагоняй, точно школьник, растерянно озираясь по сторонам.

— Французская республика комиссаров, проигравших сражение, посылала на гильотину, — напомнил Волох.

Но Куранов не слышал этих слов, он спал.

…В Гранове встретили редакционную машину. Она пришла в штаб корпуса в условленное время и прождала меня с Адельгеймом больше суток. В ней были Лифшиц третий, Григорий Скульский и батальонный комиссар Березовец.

Совсем близко тревожно рвались снаряды, и над лесами плыл горьковатый дым пожаров.

Нас ждали в редакции с материалом. Пора было уезжать. Не хотелось расставаться с людьми, ставшими уже близкими. Ничто так не роднит людей, как совместно пережитая опасность. Но делать было нечего, я пошел прощаться с Курановым. Он как-то постарел весь, обнял меня, поцеловал.

— Жаль!.. Смелых людей потеряли, даже похоронить не успели, так и остались лежать на поле боя, — посетовал он. — Ты обязательно напиши о них, хоть через десять лет, а напомни, как дрались они. Будущим поколениям не следует этого забывать… Упоминай побольше фамилий. Ведь у каждого из нас есть жена, дети, и им будет приятно прочесть хоть несколько слов про своего близкого.

Шофер просигналил, Березовец нетерпеливо позвал меня.

— Ну, прощай, Аксенов, тебя ждут.

— Запоминайте хорошо местность, по ней придется идти обратно, — сказал я, чтобы ободрить Куранова.

— Вряд ли мне придется наступать… На войне так устроено, что одни несут на себе горечь поражений, другие радость побед, одни отступают, другие наступают. Я принадлежу к первым, — Куранов протянул раненую руку, и больше я его никогда не видел.

Наша машина пошла по знакомым местам на Мытков и Тышковку в поисках все время кочующего штаба армии, местонахождение которого никто не знал. Проехали двадцать километров, не встретив ни одного красноармейца. Чистый, акварельный пейзаж, теплое солнце и легкий ветерок отвлекали от войны.

У городка Ладыжина увидели две большие колонны автомашин, идущие навстречу нам по двум параллельным дорогам.

Поехали через брошенный совхоз, где жалобно мычали давно не пившие коровы, навстречу ближайшей колонне. Она оказалась отходившей дивизией, только что вышедшей из боя, а рядом с ней, за километр, в том же направлении стройными рядами, как на параде, на трехосных пятитонках двигались немцы. В их колонне на прицепе у гусеничных тракторов катили шестидюймовые орудия на резиновом ходу. Ехали «хорьхи», «татры», «оппели» и «мерседесы» с офицерами.

Путь на Бершадские леса, откуда мы отправились в части, был отрезан. Командир дивизии высказал Березовцу свои соображения, как нам следует проехать.

— Сплошной линии фронта нет, и немцы могут оказаться на любой дороге, — сказал он. — Повсюду шляются мотоциклисты — наводят панику. Если напоритесь на них, не задавайте драла, а открывайте огонь и продолжайте путь.

Мы объехали дивизию и помчались, обгоняя беженцев, согнувшихся под тяжестью котомок и непосильного горя. Ребятишки на повозках, набитых домашним скарбом, с кошками и щенками на руках, любовались цветами. Цветы повсюду. Милые глупышки не знали, что цветы эти рождены войной, что это бурьян, десятилетиями уничтожавшийся трудолюбивыми руками колхозников. Бурьян разрастался на земле, которую занимают оккупанты.

Немилосердно палило солнце, скрипели немазаные колеса арб. Толстый слой пыли покрывал восковые колосья пшеницы. Вода из колодцев давно вычерпана до дна. Выпиты все лужи. Сотни тысяч людей, бросив все свое богатство, уходят от фашистов.

Я разговаривал с колхозниками села Раевка. До единого человека они ушли на восток, а перед уходом засыпали колодцы навозом, срубили фруктовые деревья, облили керосином хаты и подожгли. Не слезы, а ненависть сверкала в их глазах, когда они обрекали на огонь свои обжитые гнезда.

— Чтобы ничего не досталось катюге, — сказал восьмидесятилетний старик Онуфрий Барабаш. Три сына, два зятя и одиннадцать внуков его служат в Красной Армии. Такой старик горло перервет фашисту за Советскую власть. Я разговаривал с сотнями людей и не встречал такой семьи, у которой кто-нибудь не служит в Красной Армии.

Старик попросил:

— Покажи мне, сынок, такую дорогу, где бы не было немцев.

Плетутся усталые кони, вьется на дорогах пыль, взбитая десятками тысяч ног. И вдруг с чистого безоблачного неба раздается нарастающий рев. Замирают сердца девушек, ребятишки с широко раскрытыми от ужаса глазами цепляются за материнские подолы. Люди бегут в сторону от дороги, плотно прижимаются к траве, а над повозками уже летят десятки черных птиц и долбят и долбят железными клювами землю. Брызжет кровь, слышатся крики, плач перепуганных ребятишек.